объявится, можно уж и отдохнуть от перехода через Урал, а после того, как снег сойдет, разобраться с царьком Сибирским, взять на копье город его золотой…
– Я сделал все, как ты наказывала, – сказал в тот вечер Машков. Они поселились вместе с Ермаком в доме князька Япанчи и теперь сидели на диване, покрытом китайскими шелками. Из соседних палат раздавалось сдавленное хихиканье, глубокие вздохи и отрывистые вскрики. Ермак развлекался с молоденькой татарочкой. А Машков страшно ему завидовал.
– Когда ж ты, наконец, сделаешь то, что я хочу? – жарко выдохнул Иван.
– А что ты хочешь, старый медведина?
– А ты послушай, что у них там делается, – вздохнул Машков.
– Слышу, птички какие-то чирикают, – усмехнулась Марьянка. – Что ж еще?
– А ты посмотри-посмотри на этих птичек, – скорбно хмыкнул Иван. – Сама такой птичкой стань…
Она чуть подалась к нему, обхватила его голову руками и поцеловала. Машков закрыл глаза, обмер, почти забывая дышать от счастья.
За минуту невыразимого блаженства плачено годом мучений… Для Машкова первый поцелуй Марьянкин стоил сотни осанн церковных. Но только он подумал, что растаял, наконец, лед в ее сердце, только начал рукой рвать ворот ее рубахи, как Марьяна оттолкнула его от себя и грустно покачала головой.
– Нет, Иванушка, – прошептала тихо, нежно, но очень решительно.
– Ты ж меня до смерти замучаешь! – простонал Машков. – Повсюду люди победе над ворогом радуются, на горах добычи сидят, а что мне осталось? Поп, висельник поганый, все под себя подмял!
– А ты хочешь таким же висельником стать, да, Иван?
Машков молчал. Марьянка поправила рубаху, пояс. Машков закатил глаза. «Кто ж такое выдержит? – тоскливо думал он. – Если бы я так не любил ее, я б разорвал девку. Но тогда все, конец всему».
По улицам Чинга-Туры с пением расходились по домам казаки…
– Мы еще уничтожим их! – обещал Кучум. – Пусть вот только зима пройдет. Будем гнать их прочь, словно зайцев!..
Зимняя жизнь в завоеванной крепостце скучна. Снег валил, не переставая, а потом все сковало морозом. Тура стала, повсюду во льду прорубались полыньи, рыбу ловили чуть ли не голыми руками. Охотники добирались до Тобола, наталкиваясь на отряды Маметкуля. На Урале было неспокойно. Остяки и вогулы тоже были готовы к нападению.
Пришлось Ермаку распоряжаться, чтобы на охоту выходили только в сопровождении казачьего отряда. Пленным он головы рубить не стал, велел бежать, куда глаза глядят.
– Против вас мы ничего не имеем! – с прочувствованной речью обратился к ним Ермак после допроса. – Вы ж для нас что братья! Мы только Кучума с мест этих согнать хотим, тирана безбожного, что живет в палатах золотых, а с вами, как с крысами, обращается! С нашим царем Иваном и то лучше будет! Крестят вас и отпустят с миром…
Ох, и редко же лгали миру столь бесстыдно. Подданным Кучума сохранили жизнь, крестив их в веру православную. Те стояли перед священниками, удивляясь великолепию церковных нарядов. Ничего не понимая, глазели они на распятие с фигуркой обнаженного человека, а толмачи рассказывали им о Христе, что из любви к человечеству позволил распять себя… Все это казалось им чушью жуткой.
Но самый большой сюрприз еще ожидал новообращенных впереди: их новая церковь, их новые пастыри душ сберегатели требовали десятину со всего, что принадлежало им прежде. Верить в распятого было занятием дорогостоящим, и по сегодняшний день «правила игры» так и не изменились.
Но зато они могли жить, продолжать жить дальше, показывать казакам лучшие охотничьи места, делать для них легкие быстрые сани, буквально летавшие по снегу.
Половина разрушенных укреплений Чинга-Туры была отстроена заново. Людям хочется жить в тепле, это так естественно. А снежные бури уже приближались с востока, крался мороз по тайге, пробирая до костей. Даже остяки бросили охотиться и сидели теперь в своих хижинах, как в берлогах… Близились непростые для казаков времена.
Александр Григорьевич Лупин решился на хитрость, отправляясь к отцу Вакуле. Это была единственная возможность оставаться подле Марьянки: дом князька Япанчи находился неподалеку от мечети, а Ермак с Машковым, Иваном Кольцо и священником образовывали своего рода казачий «генштаб». «Борька» же тоже крутился поблизости.
Голос у Лупина был звучный, свистеть он тоже умел, как никто другой. Вот и отправился бывший староста на поклон к казачьему пастырю.
– Так ведь лошади у меня нет, коновал! – хмыкнул отец Вакула, завидев Лупина. – Да и не болею я ничем!
– И слава Богу! – отозвался Александр Григорьевич, затем вскинул руки, открыл рот и пропел аллилуйю. У священника даже в ушах зазвенело. А Лупин продолжил уже пасхальное: – Христос воскресе! Воистину воскре-е-есе!
Отец Вакула со священным трепетом взирал на Лупина, затем запустил пятерню в бороду и спросил:
– Черт побери, у тебя глотка, что ль, луженая?
– А это еще не все, что я могу, отче, – с довольным видом отозвался Лупин. – Во, слушай, – и, поднеся пальцы к губам, свистнул. Поп аж подскочил.
– Чего ты хочешь, раб божий? – спросил оглушенный Вакула. – Особого какого-то благословения?
– Я просто служкой в церкви быть хочу, батюшка, – Лупин смиренно опустил голову. – Певчим, да помощником твоим. Я ведь не только петь да свистеть умею, но и болячки целить. А зима долгая будет.
– Ты ведь человек верующий? – осторожно спросил отец Вакула.
