Побеседовав еще немного, Голубков и директор разошлись в разные стороны, договорившись встретиться на том же месте в ближайшее воскресенье.

Голубкова подстраховывал сам Степан Лукич. Вначале он проводил бывшего директора до центра города. а потом еще с добрый час петлял следом за ним по малолюдным улочкам. Когда сгустились сумерки, директор ускорил шаг и вскоре открыл своим ключом калитку дома номер семнадцать по Старо-Кузнецкой улице. А еще через двадцать минут невдалеке от этого дома остановился черный «опель», и вышедший из него немец направился в тот же дом, куда вошел директор. Приближался комендантский час, и Самойленко поспешил домой.

Новая ситуация требовала немедленных действий. Решено,было сегодня же захватить предателя. Но опасность подстерегала и Степана Лукича. На Старо-Кузнецкой улице его заметил другой гестаповский холуй. И когда в первом часу ночи дежурный разбудил штурмбаннфюрера и доложил ему о дерзком похищении «их сотрудника», шеф поднял на ноги всю свою службу. Тут ему и доложили о Самойленко.

Две крытые машины подкатили к дому учителя. Офицер, руководивший операцией, подошел к двери и настойчиво постучал в нее. «Откройте, из штаба, срочный приказ». Дверь по указанию Лукича открыла Надежда Григорьевна, но, увидев гестаповца, сразу захлопнула ее.

Схватка была короткой, но ожесточенной. Автомат Конрада бил скупыми очередями, расчетливо и метко стрелял Степан Лукич. А когда фашисты, подорвав гранатой дверь, ворвались в комнаты, над вздыбившейся крышей дома качнулось оранжевое пламя — сработала хранимая для самого крайнего случая противотанковая мина.

О подвиге группы Самойленко в Особый отдел фронта рапортовал младший лейтенант госбезопасности Федор Голубков.

Лейтенант Николай Рахов перешел линию фронта в двадцатых числах декабря 1941 года и был направлен на фронтовой сборный пункт в село Пески. В течение нескольких дней он прошел проверку и уже готовился к отъезду в часть, как им заинтересовались работники из подразделения Дубровина.

Николай Рахов в 1940 году, сразу после окончания военного училища, женился на учительнице из Мариуполя и вместе с ней уехал к месту службы под Брест, в 113-ю стрелковую дивизию, где получил назначение на должность командира взвода. Здесь и застала его война. Жена успела эвакуироваться в Мариуполь, а он 3 июля был тяжело ранен и оказался в бобруйском лагере для военнопленных.

Рахову повезло. В Бобруйске жила родная тетка его жены, и он сумел сообщить ей о своем пребывании в лагере. Тетка добилась его освобождения. Немецкому коменданту города она заявила, что жена Рахова — дочь бывшего крупного кулака, умершего в сибирской ссылке, и что их семья достаточно пострадала от Советской власти. Эти данные при проверке подтвердились: Галиного отца действительно раскулачили и выслали в Сибирь в 1929 году, где он вскоре утонул. Немцы за «обиды» покойного тестя освободили Рахова из лагеря и даже выдали ему аусвайс — пропуск, по которому он мог беспрепятственно передвигаться по оккупированной территории.

Рахов пошел к жене, но по пути в одном из сел на Брянщине встретил двух советских военнослужащих, бежавших из минского лагеря. Дальше на восток они пробирались уже втроем.

После обстоятельного разговора с лейтенантом госбезопасности Балакиным Рахов всю ночь не спал.

Ему предложили вернуться в тыл врага. Добраться до Полтавы, явиться в комендатуру железнодорожной станции, предъявить свой аусвайс и попросить разрешения на проезд поездом до Мариуполя.

Надежда у нас была на то, что немцы не оставят без внимания советского командира, не скрывающего своего недовольства прежними порядками, к тому же «пострадавшего» от Советской власти. Именно таких людей, по имеющимся у нас данным, и вербовал в первую очередь абвер в свои разведывательные школы.

Рахову дали явку и пароль в Полтаве. Однако воспользоваться этими услугами тогда, в феврале 1942 года, ему не пришлось. Через две недели он вновь беседовал с Балакиным и Дубровиным. А произошло вот что...

Перейдя линию фронта севернее Волчанска, Рахов без особых приключений добрался до Полтавы. Но именно здесь его хваленый аусвайс не сработал. Николай попал в облаву и очутился в подвале гестапо.

Через двое суток Рахова вызвали на допрос. Николай вел себя уверенно, отвечал четко, убедительно: рассказал об обстоятельствах освобождения из плена, показал по карте свой маршрут от Бобруйска до Полтавы, дал адреса тетки и жены.

Три дня его еще держали в камере, видимо, проверяли показания, а затем вновь вызвали на допрос. Вертя в руках его аусвайс, офицер время от времени бросал на Николая испытующие взгляды.

— И что же вы намерены делать теперь, господин Рахов?

— Хотел бы повидаться с женой, а там видно будет... На работу или еще куда...

— Значит, по-вашему, мы затеяли эту войну для того, чтобы обеспечить бывшему советскому лейтенанту Рахову тихую и сытую жизнь?

— Я не совсем понимаю...

— Сейчас поймете. — Офицер протянул ему аусвайс. — Мы переправим вас через линию фронта с абсолютно надежными документами. Вы побродите недельку по тылам советских войск, все хорошенько запомните и возвратитесь к нам. Потом мы вернем вам пропуск, не этот, а более надежный, и через день- два вы окажетесь в горячих объятиях фрау Раховой.

— Но я никогда...

— Это детали. Если вы не возражаете против сути моего предложения, то подпишите вот эту бумагу, и с вами займутся специалисты. Они за несколько дней растолкуют вам некоторые тонкости вашей новой работы.

Так Николай Рахов вновь оказался на нашей стороне. Восемь дней, которые до этого он провел в Полтавской разведшколе, — срок, конечно, небольшой. Но цепкая память лейтенанта с фотографической точностью запечатлела лица руководителей абверкоманды и школы, некоторых ее преподавателей, инструкторов, вербовщиков и обучающихся.

На описание их портретов и подробный доклад об обстановке в школе ушло у Рахова около трех суток. А тем временем наши товарищи готовили для немецкой разведки сведения о состоянии наших войск, морально-политическом духе бойцов, о дислокации некоторых частей. Поскольку зона действия «абверовского агента» захватывала сравнительно небольшой участок фронта, данные эти были недалеки от истины. Мы не исключали, что Рахова, возможно, проверяют. Так оно впоследствии и оказалось.

Николай Рахов возвратился в Полтаву на день раньше намеченного срока. Абверовский офицер похвалил его за быстрое и точное выполнение задания, но на территорию школы не пустил, назначив на следующий день встречу на квартире. Переночевав на вокзале, Николай явился по указанному адресу, где ему вручили небольшую сумму денег, недельный солдатский паек и аусвайс с жирным гестаповским штампом наискосок: «Проверен».

Встреча с Галей в значительной мере компенсировала все тяготы и лишения последних месяцев. Глядя в сияющие глаза жены, Николай с острой внутренней болью отсчитывал отведенные ему часы и дни. Он-то знал, что немцы так просто от него не отступятся, и в глубине души даже торопил их. Ведь от последующих ходов абвера зависел успех большого дела, ради которого он сюда послан.

Гестаповцы явились к нему на квартиру в третьем часу ночи. Рахова отвезли в городскую тюрьму. Мариупольские палачи мало чем отличались от своих полтавских коллег. Те же методы, только тут чувствовался более «серьезный» к нему подход — две недели без допросов в окружении провокаторов, пять дней методических избиений в сыром полутемном застенке.

При первом допросе гестаповский офицер предложил Рахову чистосердечно написать, как и когда он был завербован советской разведкой и какое задание должен был выполнить в Мариуполе. Николай