этого человека я должен ненавидеть, но мне он показался прекраснейшим из смертных. Когда он посмотрел в мою сторону, глаза наши случайно встретились, и он улыбнулся мне, как старому другу. Я тогда подумал: да ведь это святой, почему же его так ненавидят? Потом я, разумеется, понял причину нашей ненависти к нему, но для меня осталось тайной, за что он ненавидел нас.

Я вдруг расплакался. Никогда я еще не чувствовал себя таким униженным и смешным - подумать только, величайший философ своего времени плачет, как дитя, на глазах у бывшего ученика! Но Иоанн был тактичен. Он дождался, пока я успокоился, и больше ни словом не обмолвился об этой старческой слабости. Взяв меня под руку, он довел меня до двери и вдруг, обернувшись, указал на изображение на противоположной стене.

- Новая мозаика, - пояснил он. - Красиво, правда?

Я вывернул голову так, что смог - правда, неотчетливо - рассмотреть что-то похожее на огромную фигуру человека с распростертыми руками.

- Тебе хорошо видно?

- Да, - солгал я. Был полдень, и ярко освещенная мозаика под лучами солнца ослепительно сверкала.

- Это Христос, Вседержитель наш и Спаситель. Особенно прекрасно лицо.

- Да, лицо я вижу, - вяло отозвался я. Мне и в самом деле удалось его рассмотреть: мрачное, жестокое лицо палача.

- Но тебе не нравится?

- Перед моими глазами смерть. Как может она мне нравиться?

- Смерть - это еще не конец.

- Но это конец жизни.

- Только этой жизни…

- Жизни! - яростно набросился я на него. - Вы избрали смерть, все вы!

- Нет, не смерть. Мы выбрали вечную жизнь, воскрешение…

- Расскажи эту сказку малым детям! Вот она, правда: тысячелетиями мы обращали свои взоры к жизни, а теперь вы убеждаете друг друга, что этот мир не для нас. Вы поклоняетесь мертвецу, и глаза ваши обращены в загробный мир. Но только его не существует.

- Мы верим…

- Это единственное, что вам остается, Иоанн Хризостом, больше ничего. Отвернись от этого мира, и пред тобою разверзнется зияющая бездна!

- Мы оба помолчали, а потом Иоанн спросил:

- Неужели ты не придаешь никакого значения нашей победе? Ведь мы победили, ты должен это признать.

Я пожал плечами:

- Золотой век прошел, пройдет и железный век, и все в мире, включая род человеческий. Но теперь, когда появился ваш новый бог, у человека отнята надежда на счастье.

- Навечно?

- Ни одно из творений рук и ума человеческого не вечно, не исключая и Христа, самое страшное из его творений.

Иоанн не ответил. Мы вышли из церкви на улицу, и нас охватило приятное тепло. Люди, которых я не видел, здоровались со мной. Тут подбежал мой сын, я распрощался с Иоанном и сел в носилки. Всю дорогу до Дафны Симон возбужденно рассказывал о своей беседе с наместником. Он надеется преуспеть на государственной службе.

И вот я сижу в кабинете один. Документы Юлиана уже убраны со стола - с этим все кончено. Мир, который Юлиан мечтал возродить и сохранить, исчез… не буду писать: 'навсегда', ибо будущее не ведомо никому. А между тем варвары уже у ворот. Но когда они проделают в стене брешь, им не достанется ничего ценного, лишь пустые реликвии былой славы. Дух Рима покинул нас. Что ж, да будет так.

Весь вечер я провел, читая Плотина. Как ни парадоксально, несмотря на пронизывающую его сочинения глубокую печаль, он меня успокаивает. Вот что он пишет: 'Жизнь здесь, с земными тварями, - это падение, поражение, повреждение крыла…' Крыло действительно повреждено, мы пали, и поражение очевидно. Сейчас, когда я пишу эти строки, масло в моем светильнике кончается, и светлый круг, в котором я сижу, медленно сужается. Скоро в комнате наступит тьма. Всегда боишься, что именно такой будет и смерть, но чего еще ждать? Юлиан унес свет с собой. Теперь остается только дожидаться, пока совсем стемнеет, и надеяться, что когда-нибудь взойдет новое солнце и настанет новый день, порожденный таинством времени и неизменной любовью человека к свету.