Все это произошло намного быстрее, чем об этом можно рассказать словами, святой отец. Шипящий, как рассерженная змея, пороховой огонек не пробежал еще по фитилю и двух метров; события были спрессованы так плотно, словно краденые собольи шубы в генеральском возке. В дымном оранжевом полусвете я увидел, как из отверзшейся ниши стали вываливаться окованные железом и медью тяжелые сундуки и ларцы.

Святой отец, которого заметно утомила эта продолжительная исповедь, при упоминании о сундуках навострил уши.

— Сундуки, сын мой?

— Именно сундуки, святой отец, и притом такие старые, что держались они, как я понимаю, исключительно благодаря оковке. От удара об пол один из них раскололся с треском, который я расслышал даже сквозь грохот взрывов, и из него вылетели золотые монеты и украшения вперемежку с какими-то заплесневелыми книгами в кожаных переплетах и пергаментными свитками, на коих болтались, как мне показалось, печати. Клянусь вам, святой отец, это было такое зрелище, что я даже позабыл о своем отчаянном положении. Не знаю, откуда взялись силы, но мне удалось оттолкнуться здоровой ногой от пола. Я почти дотянулся до лежавшей в двух шагах от меня груды золота. Алчность, скажете вы, но не надо забывать о том, что я всего-навсего солдат, не получивший за свое беззаветное служение императору ничего, кроме мук, унижений и увечий.

Так вот, мне почти удалось дотянуться до золота. В это самое мгновение очередной удар сотряс подземелье. Рвануло где-то совсем недалеко. Огромный камень, сорвавшись со свода, с фантастической точностью обрушился прямо на тлеющий фитиль, погасив его. Стало темно, и в этой темноте я услышал, как рушатся стены. Пыль забила мне рот и ноздри; я решил, что сейчас задохнусь. Что-то тяжелое, неимоверно твердое и угловатое обрушилось на мою левую руку, я почувствовал невыносимую боль, услышал хруст ломающихся костей и закричал, не слыша собственного крика в адском грохоте обвала. Затем что-то ударило меня по затылку, и я лишился чувств.

Он замолчал, заново переживая давний кошмар.

Иезуит терпеливо ждал продолжения, с невольным сочувствием разглядывая его жалкую фигуру. Кувшин с вином уже опустел; калека, окончательно забывшись, снова вынул кисет и, привычно орудуя одной рукой, набил трубку. Окутавшись облаком табачного дыма, он откинулся назад, опершись лопатками о бугристую каменную стену. Глаза его опустели, обратившись в себя. Поняв, что продолжения можно и не дождаться, иезуит первым нарушил молчание.

— Рассказ ваш внушает ужас и удивление, сын мой, — осторожно произнес он. — То, что вы остались живы после столь суровых испытаний, и впрямь наводит на мысль о чуде.

— Это действительно было чудо, — очнувшись от своего транса, согласился калека, — и сотворила его святая Дева Мария. Вот только я никак не возьму в толк, зачем она это сделала. Ведь она не могла не знать, что все закончится именно так.

— Пытаясь толковать волю Господню, легко впасть в ересь, — заметил иезуит. — Я не берусь это делать, да и вам не советую.

— Но и закрывать глаза на подаваемые свыше знаки было бы, по меньшей мере, глупо, — возразил бывший лейтенант.

— А были знаки? Я имею в виду, иные, кроме видения святой Девы?

— Представьте себе, святой отец, были. Очнувшись от холода и нестерпимой боли, я попытался выбраться из каменной западни, в которую угодил стараниями проклятого мясника. Понятия не имею, как мне это удалось. Вот уж это действительно было чудо! По-моему, большую часть пути я проделал в беспамятстве, беседуя с Девой Марией и ангелами, как с добрыми попутчиками, и пребывая в полной уверенности, что умираю.

Отец-иезуит перекрестился — впрочем, не слишком демонстративно, почти украдкой.

— Утром меня подобрали во дворе солдаты русской похоронной команды, — продолжал калека. — Ума не приложу, почему они меня не закопали... Словом, придя в себя на следующий день, я обнаружил, что все еще сжимаю в кулаке клочок пергамента. Очевидно, я схватил его, когда пытался дотянуться до золота, которое лишь на миг мелькнуло передо мной в пыли и дыму рушащегося подземелья. Дьявол! Почему я не схватил хотя бы пригоршню монет вместо этого бесполезного клочка? Они пригодились бы мне больше!

— Что же это был за клочок? — спросил священник, снова проявляя живой интерес к затянувшейся беседе.

— Обыкновенный клочок грязного пергамента с выцветшими от времени буквами, — отвечал калека. — Мне показалось, что это был обрывок какого-то греческого текста, но по мне что греческий, что китайский — все равно. Да вот он, не угодно ли взглянуть?

Он порылся уцелевшей рукой в кармане своего грязного мундира и положил перед иезуитом крошечный обрывок пергамента, такой мятый и грязный, что его легко было принять за прошлогодний дубовый листок, перезимовавший под снегом. Святой отец осторожно двумя пальцами взял липкий от грязи лоскуток и поднес его к самым глазам, силясь разобрать написанное.

— '...ократе...', — прочел он вслух и пожал плечами. — Да, богатой добычей это не назовешь. Любопытно, что бы это могло означать? «Ократе»... Это, несомненно, часть какого-то слова, но вот какого именно? Так вы говорите, пергамент лежал в сундуке с золотом?

Калека вдруг рассмеялся, показав редкие гнилые зубы.

— Пустое, святой отец, — сказал он. — Да, там уйма золота, и у вас на одну руку и одну ногу больше, чем у меня. Но золото лежит в подземелье Смоленского кремля, и мне было бы чертовски любопытно узнать, как вы намерены его оттуда добыть.

Отец-иезуит медленно покачал головой, не отрывая глаз от грязного обрывка пергамента, который все еще сжимал между большим и указательным пальцами. Внезапно глаза его расширились, пергамент задрожал, как осиновый листок на ветру.

— Ократе, — повторил он. — Слава Всевышнему! Ну конечно же!

— Я вижу, святой отец, что для вас этот клочок значит намного больше, чем для меня, — с насмешкой заметил калека. — Что ж, возьмите его себе. Мне он все равно не понадобится.

— Благодарю вас, сын мой, — сказал иезуит, живо пряча обрывок пергамента в карман. — Я благодарю вас от лица святой католической церкви. Вы действительно сослужили святому престолу немалую службу — по крайней мере, мне так кажется. Вам удалось принести в этот мир послание, которое, смею надеяться, будет способствовать укреплению истинной веры и посрамлению еретиков.

— Вот как? — равнодушно заметил калека, затягиваясь трубкой. — Ну, тогда я почти святой! Скажите, святой отец, может быть, в связи с этим мне выйдет послабление?..

Он ткнул изгрызенным чубуком трубки в сторону двери, поясняя свою мысль.

Иезуит чопорно поджал губы.

— Церковь уже давно не вмешивается в дела земного суда, — сказал он. — Полагаю, что суд небесный, перед коим вы вскоре предстанете, отнесется к вам со снисхождением. Я обещаю молиться за вас в надежде, что на небесах вы обретете заслуженный покой. Но боюсь, мои молитвы не в силах поколебать решимость французского правосудия.

— Ну так отпустите мне грехи, святой отец, и велите принести еще бутылку этой кислятины! — раздраженно воскликнул калека. — Ах да, вы же не можете, я еще не до конца покаялся... Ну это не займет много времени. Как видите, я выжил и даже сумел вернуться домой, во Францию. Увы, Франция не была мне рада. Вы видите, во что я превратился... Но мне посчастливилось встретить своего приятеля, капрала Армана. Оказалось, что ему повезло больше, чем мне: этот негодяй сдался в плен казакам, невредимым вернулся домой и снова открыл свою мясную лавку. При встрече этот боров меня даже не узнал, хотя на мне до сих пор тот же мундир, в котором он пытался отправить меня на тот свет. Да что там долго говорить! Один ловкий удар кинжалом, и эта нантская свинья стала дохлой. Клянусь вам, святой отец, убивая на войне неприятельских солдат, я никогда не испытывал такого удовольствия!

— Это грешно, — заметил иезуит, — ибо в писании сказано: «Мне отмщение, и Я воздам».

— Да, да, — все более раздражаясь, пробормотал калека. — Еще там сказано: «Не убий». Так ведь я же не спорю! Я грешен и, если угодно, раскаиваюсь в своих грехах. Нельзя ли побыстрее, святой отец? За мной скоро придут.

Иезуит встал и безотчетным движением проверил карман, в котором лежал драгоценный клочок