Солнце уже коснулось своим нижним краем щетинистой полосы леса на вершине ближайшего холма, окрасив все вокруг в теплые золотисто-красные тона. Вечерний воздух отливал медью; он был теплым и душистым, как парное молоко, и его, как молоко, хотелось пить — медленно, всласть, до последней капли. Две извилистые пыльные колеи, обозначавшие дорогу, пересекли длинные синие тени, с каждой минутой делавшиеся все длиннее и гуще. Здесь еще было светло, но над рекой уже повисли сумерки, и от воды полупрозрачными косматыми прядями стал подниматься туман. Изредка доносился звучный всплеск рыбьего хвоста или частые легкие шлепки, производимые улепетывающей от щучьих зубов рыбешкой.

Поднятая с дороги пыль долго висела в неподвижном вечернем воздухе, золотясь в лучах заходящего солнца. Над дорогой кучками толклась мошкара, предвещая хорошую погоду. В темнеющем небе то и дело черной молнией проносился стриж, торопясь завершить дневную охоту; готовясь к охоте ночной, пробовал голос козодой.

Где-то неподалеку ударил колокол. Протяжный колокольный звон волнами покатился над рекой, путаясь в камышах. Звонили к вечерне. Шедший по дороге человек поднял голову, увенчанную спутанной гривой русых волос, отыскал взглядом возвышавшуюся колокольню монастыря, перекрестился и ускорил шаг.

Человек этот имел весьма примечательную внешность. Одет он был в подпоясанный веревкой вылинявший, ветхий подрясник, из-под которого выглядывали порыжелые, но еще крепкие сапоги. Голову его, как уже было сказано, венчала насквозь пропыленная русая грива; густая борода более темного, чем волосы, оттенка подковой охватывала загорелое скуластое лицо. Зеленоватые глаза странника смотрели на мир с характерным прищуром, а просторное одеяние было не в силах скрыть ширину и крутизну его плеч. Спереди это одеяние, как водится, выпукло круглилось, но не в районе живота, как это бывает у людей духовного звания, а повыше, в области груди, как у гренадера. Рост у странника тоже был гренадерский; большая котомка, в которую при желании можно было бы упрятать жареного теленка, и тяжелый суковатый посох довершали его облик.

Словом, странник, двигавшийся в тот вечер вдоль берега речки Вихры, сильно напоминал попа- расстригу, но с одною оговоркой: священники, независимо от того, продолжают они служить или уже сложили с себя сан, обыкновенно не обладают столь воинственной внешностью. Вид этого расстриги поневоле наводил на мысли о монахах-воинах, построивших некогда монастырь, к коему он сейчас приближался.

Видневшийся на вершине недалекого уже холма монастырь был заложен как раз в год Куликовской битвы. От тогдашних строений в монастыре, по слухам, почти ничего не осталось, его дважды перестраивали, причем второй раз недавно, перед самой войной. Впрочем, как раз последнее обстоятельство казалось страннику обнадеживающим: уж коли братия перебралась в новое здание, так, верно, и сокровищницу с архивом перенесли на новое место, а коли перенесли, так и в порядок привели. А раз так, то отыскать нужное там теперь легче, чем в заплесневелых погребах... Эх, главное, чтобы оно там было, а отыскать — дело нехитрое! А поди-ка сыщи то, чего, может, и вовсе нету...

Небо на закате горело огненным заревом, но странник не замечал красоты этого зрелища. Оно тревожило его, навевая воспоминания, от которых он был бы рад избавиться. Впрочем, воспоминания эти были не из тех, которые легко выбросить из головы; странник хорошо понимал, что они — тяжкий крест, взваленный на него Господом, и не роптал.

Обернувшись, он увидел совсем низко над лесистым горизонтом первую звезду, мигавшую голубым огоньком на синем бархате вечернего неба. Некоторое время он любовался тихим мерцанием этой Божьей лампады, дивясь красоте, сотворенной Создателем, а затем вновь повернулся лицом к видневшейся в отдалении монастырской колокольне, намереваясь продолжить путь.

За то время, что странник любовался Венерой, ситуация на дороге переменилась. До сих пор он был здесь один; теперь же, не успев сделать и шага, странник увидел перед собой какую-то темную фигуру, плохо различимую в сгустившихся сумерках. Фигура эта не шла ему навстречу, а просто торчала столбом посреди дороги, как будто братьям-монахам взбрело в голову поставить здесь огородное пугало. Да и вид у фигуры был таков, что более приличествовал пугалу, нежели христианской душе: незнакомец был одет в невообразимое рванье, а его волосы и борода сильно напоминали свалявшийся ком разлохмаченной пакли. Из этого кома, настороженно поблескивая, выглядывали быстрые паучьи глазки. Сделав шаг вперед, странник увидел в руке у незнакомца большой пехотный тесак — судя по некоторым признакам, французский.

Странник тяжело вздохнул и осенил себя крестным знамением, мысленно моля Господа пронести мимо чашу сию. В конце концов, взять у него было нечего.

Увы, Господь не внял его молитвам. Странник понял это, уловив у себя за спиной едва слышный шорох и потрескивание сухих веток под чьей-то осторожной ногой. Быстро оглянувшись через плечо, он увидел еще одну оборванную фигуру, которая выбралась на дорогу из кустов, держа на весу старый топор с зазубренным лезвием.

Странник быстро отступил в сторону, прижавшись спиной к придорожному дереву и взяв наперевес свой тяжелый суковатый посох. Теперь, когда конец посоха более не утопал в дорожной пыли, стало видно, что снизу он заострен. Впрочем, встретившиеся на дороге люди были не таковы, чтобы испугаться суковатой дубины в руках у какого-то бродячего попа. Они не спеша двинулись к страннику с обеих сторон, угрожающе поигрывая своими смертоносными орудиями.

— Благослови вас Господь, православные, — миролюбиво сказал странник. — От святых мест бредете?

Закатное солнце уже до половины провалилось в черный ельник. Лихие люди приближались, и странник уже без труда улавливал исходивший от них тяжелый, прокисший дух давно не мытого тела. Ему подумалось, что человек, видно, и впрямь отягощен первородным грехом: ни одна Божья тварь, рыщущая в лесах и пустынях, не издает такого смрада, как человек, который все обращает в гниль и мусор. Даже величайшим даром Господним, а именно своею бессмертною душой, человек обыкновенно распоряжается так, что лучше бы, право, души у него не было — тогда, по крайней мере, нечего было бы губить.

— Ты, батюшка, зубы нам не заговаривай, — сиплым голосом произнес тот из разбойников, который был с тесаком. — Сымай сапоги, котомку отдавай и ступай себе с Богом. Нам твоей крови не надобно.

— Я не батюшка, — кротко поправил его странник, половчее перехватывая посох. — Я сложил с себя сан, ибо грешен превыше всякого разумения. Ступайте себе, православные, не вводите во искушение!

— А коли не батюшка, так и вовсе хорошо, — сказал второй разбойник, пробуя заскорузлой подушечкой большого пальца лезвие топора. — Расстрига, значит? Давай, расстрига, разувайся, а то ведь и помолиться не успеешь. Так и заявишься к святому Петру со всеми своими грехами. То-то он тебя коленкой под зад с неба наладит! Так и полетишь вверх тормашками в самое пекло. Тебя уж там, видать, заждались.

Тон у него был ернический, и странник понял, что миром дело не кончится. Нет, не кончится, даже если он отдаст этим двоим все до последней нитки и останется в костюме Адама. Им ведь тряпье его не так и нужно. Им покуражиться охота, особенно этому, с топором...

— Не берите грех на душу, православные, — сказал он негромко, но твердо. — Коли есть хотите, так я поделюсь, чем Бог послал. А коли вы, как звери лесные, крови алчете, так тут вам ничего не обломится, окромя одних неприятностей. Так что не доводите до греха, ступайте себе, откуда пришли. Котомка моя вам без надобности, а сапоги мне и самому пригодятся, потому как дорога у меня впереди, чую, длинная.