И все же в думском комитете по делам культуры отыскался человек, который нашел время заинтересоваться этим делом всерьез – ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы обсудить проблему с руководством Лубянки. Руководство, как водится, пожало плечами и развело руками, однако не стало отказывать депутату Государственной думы и тихонько свалило всю эту историю на Федора Филипповича, который совсем недавно был назначен руководителем особой группы, занимающейся как раз такими делами. Федор Филиппович не удивился, поскольку уже слышал этот анекдот и догадывался, что рано или поздно именно ему придется проверять, насколько рассказ далек от действительности. Еще меньше удивился Глеб Сиверов, который вообще не ждал от своей новой работы ничего, кроме сплошных неприятностей.
Однако другой работы у них обоих не предвиделось. Поэтому, посовещавшись, они решили все-таки проверить рассказанную Гришей Пикассо историю на прочность. Для начала, не мудрствуя лукаво, было решено пойти самым простым путем: обратиться непосредственно к Грише и попытаться склонить его к сотрудничеству. А почему бы и нет? Он был художник, и художник неплохой, а не какой-нибудь вандал, готовый за деньги сдать в лом цветных металлов даже Медного Всадника. Он мог сколько угодно обижаться на милицию, которая и впрямь обошлась с ним довольно грубо. Но в то же время замысла похитителей Гриша Пикассо не одобрял и, если подойти к нему не в лоб, с угрозами, а умеючи, с интеллигентным разговором о судьбах российской культуры, мог – наверняка мог! – рассказать генералу Потапчуку больше, чем соседям по нарам.
Выяснить адрес оказалось делом пяти минут, и, как только это было сделано, Федор Филиппович лично отправился к Грише Пикассо с неофициальным визитом. Он рассчитывал, что двое умных, пожилых, опытных и интеллигентных людей без особого труда найдут общий язык. Увы, генерал ошибся в своих расчетах. Гриша Пикассо, он же Григорий Иннокентьевич Литус, был, разумеется, умным, пожилым, опытным и интеллигентным человеком; помимо этого, он обладал целым букетом положительных и даже превосходных качеств, однако... Словом, к тому моменту, как Федор Филиппович позвонил в дверь Гришиной квартиры, тот уже целую неделю числился умным, пожилым и интеллигентным покойником.
Эта неприятность случилась с Гришей, когда он возвращался домой из булочной. Булочная располагалась в соседнем доме, поэтому Григорий Иннокентьевич всегда ходил туда пешком, а не ездил на своем 'БМВ', что было бы, согласитесь, немного комично. И вот, когда он проходил под аркой, что вела во двор, помахивая старомодной авоськой с батоном и половинкой 'бородинского', навстречу ему с диким ревом выскочил потрепанный автомобиль марки 'ВАЗ-21011' белого цвета. На глазах у полдюжины свидетелей (старушек, которые сплетничали на скамеечке у подъезда и знали всех и вся во дворе) машина сбила Гришу Пикассо с ног и скрылась в неизвестном направлении. Когда к нему подбежали, Гриша был уже мертв.
Судмедэкспертиза установила, что наезд послужил лишь косвенной причиной смерти. Из телесных повреждений на дряблом Гришином теле обнаружилась только приличная ссадина в районе бедра, а умер он от сердечного приступа. Машину, которая его сбила, нашли через несколько часов в трех кварталах от Гришиного дома – она стояла с понурым и заброшенным видом, упираясь разбитым передком в покосившийся фонарный столб. К тому моменту уже было известно, что машина вторые сутки числится в угоне; принимая во внимание ее нынешнее состояние, можно было сделать вывод, что Гришу сбил какой- нибудь несовершеннолетний наркоман, которому взбрело на ум прокатиться на чужом автомобиле.
Организацией похорон занимался Гришин адвокат, по совместительству являвшийся его единственным другом. На кладбище, помимо четверых подвыпивших землекопов, присутствовала прилетевшая из Израиля тридцатисемилетняя Гришина дочь – толстая, некрасивая и до крайности раздраженная содержанием отцовского завещания, ради которого, собственно, и проделала столь дальний путь. Гриша оставил дочери тысячу долларов – для оплаты телефонных счетов и почтовых расходов, как было прямо указано в завещании, – а все остальное, до последней пуговицы, завещал музеям Москвы и Петербурга. Учитывая размеры Гришиного состояния, раздражение его дочери можно было понять. Подумаешь, десять лет не звонила и не писала этому старому мошеннику, так разве же это причина лишать родную дочь наследства?
Прямо там, на кладбище, как только землекопы подровняли печальный холмик, получили свои деньги и ушли, эта самая дочь объявила адвокату, что подаст в суд и обжалует завещание, написанное папочкой в состоянии временного умопомешательства. 'Милости прошу, – сухо ответил тот. – Уж я постараюсь, чтобы судебные издержки превысили сумму, которую оставил вам Григорий. Учтите, моя дорогая, что обратно в Хайфу вы после этого суда отправитесь пешком, с котомкой для сбора подаяния. Для вас это будет Страшный суд, не будь я Соломон Кац'.
Именно он, Соломон Давидович Кац, действительный член Российской коллегии адвокатов, поведал Федору Филипповичу эту кладбищенскую историю. Он же горячо и искренне заверил генерала, что Григорий ни за что на свете не стал бы участвовать в похищении и фактически уничтожении хоть сколько-нибудь ценного произведения живописи. К сожалению, добавил Соломон Давидович, Григорий Иннокентьевич ничего не говорил ему об этом деле – увы, увы!
– Увы, – повторил Федор Филиппович и развел руками. – Вот с тех самых пор мы с Глебом и гоняемся за призраками – помимо всего прочего, как вы понимаете.
– Понимаю, – сказала Ирина Андронова и закусила губу: кажется, она действительно начинала понимать.
Пока Федор Филиппович рассказывал историю жизни и смерти Гриши Пикассо, Глеб сходил в прихожую и вернулся оттуда с объемистой спортивной сумкой. Когда он поставил сумку на пол, оттуда послышался глухой металлический лязг. Услышав этот подозрительный звук, Федор Филиппович нахмурился: ему было не впервой видеть Сиверова со спортивной сумкой, в которой приглушенно лязгало железо, но он не понимал, какого дьявола Глеб приволок ЭТО сюда. С ума он, что ли, сошел? Девчонка и так нервничает, а тут еще целый мешок огнестрельного оружия...
Не прерывая рассказа, генерал наблюдал, как Слепой присаживается на корточки и привычным, до боли знакомым движением раздергивает 'молнию' сумки. Темные линзы его очков бесстрастно поблескивали, отражая дневной свет, руки что-то сноровисто и ловко делали внутри сумки, негромко позвякивая металлом. Затем Глеб выпрямился, и Федор Филиппович с огромным облегчением увидел у него в руках не автомат с глушителем и не снайперскую винтовку, а всего-навсего электрическую плитку и небольшую медную турку с деревянной ручкой.
Губы Сиверова тронула едва заметная ироническая улыбка: похоже, он догадался, о чем думает генерал, и это его позабавило. Потом Слепой отвернулся и принялся возиться на подоконнике, расставляя там свое кофейное хозяйство. Из сумки появилась жестяная банка молотого кофе, за ней последовали три чашки тонкого фарфора – когда речь шла об употреблении кофе, иной посуды Сиверов не признавал.
Он сходил на кухню, где, кроме раковины и водопроводного крана, не было ничего, даже газовой плиты, набрал в турку воды и вернулся в комнату. Здесь Глеб включил плитку, поставил на нее турку и щедрой рукой насыпал в воду кофе. По комнате, забивая запахи пыли и табачного дыма, поплыл приятный, щекочущий ноздри аромат.
Двигаясь легко и бесшумно, как вышколенный дворецкий или опытный охотник, Сиверов убрал со стола приготовленное генералом сомнительное угощение, оставив только коньяк, и расставил вместо него чашки.
