знаменитого живописца. Звали живописца Тулуз-Лотрек, и ему, наверное, в страшном сне не снилось то, что сделали эти сообразительные подонки с его картиной. А подонки действовали грамотно: понимая, что попытка продать такое известное полотно целиком приведет их на скамью подсудимых, они разрезали картину на куски и продали эти куски по отдельности, выдавая за этюды. Сумма, вырученная от такой продажи, оказалась намного выше той, которую можно было бы получить, продав картину целиком. Правда, немного позже злоумышленников все равно изловили, распроданные фрагменты картины вновь собрали вместе и сшили, нарочно отставив на виду грубые швы как назидание и немой укор.
Рассказ вызвал горячее обсуждение, в ходе которого один из сидельцев спросил: 'Вот ты, мазила, в эту тему типа врубаешься. Ну ладно, там, у капиталистов... А нашим что, слабо?'
Вот тут-то Гриша и заявил: 'Что вы, как вы могли такое подумать? Уж кому-кому, а вам должно быть известно, что наши люди – самые изобретательные на планете. Оттого, наверное, и живут плохо, что круглые сутки что-нибудь изобретают, вместо того, чтоб работать. Наши, да будет вам известно, придумали еще лучше!'
И Гриша поведал уркам о некоем 'проекте', в котором ему якобы предложили принять участие как известному умельцу по части создания трудно отличимых от оригинала копий. Данный проект, в интимные детали которого Гриша вдаваться не стал, включал в себя написание копии довольно известной картины, подмену выставленного в музее оригинала этой копией и последующую распродажу украденного полотна частями, выдаваемыми за этюды. Поскольку речь шла о большой многофигурной композиции, созданной очень известным художником, прибыль обещала быть просто фантастической. Однако Гриша Пикассо от участия в проекте отказался наотрез, сочтя его небезопасной, безответственной, а главное, неприемлемой для себя авантюрой. Все-таки он был художник и привык ценить полотна великих мастеров, которые, мало того что были действительно красивы, еще и недурно его кормили. Картины можно продавать и покупать, можно копировать, можно даже красть, но резать на части?! Это Гриша Пикассо считал варварством чистой воды, о чем прямо заявил тому, кто подгреб к нему с данным нескромным предложением.
Объяснять все это любознательным урканам Гриша, естественно, не стал, а на вопрос, почему не подписался на такое выгодное дело, ответил коротко и исчерпывающе: 'Не моя специальность'.
Это урканы понять могли, поскольку, в отличие от беспредельщиков, коих в последние десятилетия в стране развелось больше, чем тараканов, свято чтили воровской закон и, как встарь, придерживались узкой специализации: щипачи не ломали сейфов, медвежатники не промышляли гоп-стопом, а домушники не марались о мокрые дела. Поэтому лаконичный Гришин ответ лишь еще немного повысил его популярность среди сокамерников и послужил дополнительным доказательством правдивости его рассказа.
Примечательна роль в этом деле 'наседки', то есть специально подсаженного в камеру стукача.
В общем-то, хитроумные менты добились своего: Гриша сам, и притом очень подробно, рассказал, каким образом написанная им – все-таки им, а не кем-то другим! – копия 'Девятого вала' была продана заместителю министра внутренних дел под видом оригинала. Стукач старательно запомнил каждое слово, а потом пересказал начальству, однако в заключение своего повествования очень решительно добавил, что ничего писать и подписывать не станет, а тем более не станет свидетельствовать против Пикассо на суде: учитывая горячую любовь, которой обитатели камеры, люди в основном довольно авторитетные, вдруг воспылали к старику, клепать на него означало рыть себе могилу.
Стукача попытались запугать, потом пробовали умаслить, потом снова взялись запугивать, но все было без толку. Следователи и сами понимали, что тот лучше честно отбарабанит весь срок, какой ему намотают судьи, чем пойдет на риск получить заточку под ребро в первый же день своего пребывания в зоне, купившись на обещания скостить годик-другой.
Словом, Гришу пришлось-таки отпустить, но перед этим его вызвали на допрос и как бы между прочим поинтересовались, что это за история с Тулуз-Лотреком и неким хитро закрученным проектом, от участия в котором он (Гриша, разумеется, а не Тулуз-Лотрек) якобы отказался.
В ответ старый проходимец разразился пакостным хихиканьем, а когда нахихикался вдоволь, охотно объяснил, что да, история с разрезанной на куски картиной Тулуз-Лотрека имела место, однако все остальное – чистой воды байка, сочиненная им прямо на ходу с единственной целью: отвлечь помыслы звероподобных сокамерников от противозаконных и антигуманных посягательств на его, Гришино, имущество, жизнь и человеческое достоинство.
Крыть было нечем, тем более что в камеру к блатным Гришу посадили, как раз таки имея в виду упомянутые выше посягательства. Когда вокруг тебя, как волки, кружат матерые урканы, приглядываясь к твоей одежде и даже золотым зубам, можно запросто сочинить и не такое, особенно если ты – человек творческий и не обделен фантазией. Гриша Пикассо как раз и был именно таким человеком, и, побившись с ним часок, дознаватель устало махнул рукой и подписал ему пропуск на волю.
На том бы все и закончилось, если бы дознаватель, мытаривший Гришу Пикассо в Матросской Тишине, не оказался человеком образованным и где-то даже культурным. История о полотне Тулуз-Лотрека, стараниями грабителей превратившемся из вполне заурядной культурной ценности в раскрученный туристический объект, по чистой случайности была ему известна. Известна ему была и репутация Гриши Пикассо, о котором никто и никогда не говорил как о талантливом сказочнике, но который зато слыл мастером, способным сделать копию, которую сам автор не отличит от оригинала. Если бы кто-то и впрямь замыслил дело, общие наметки которого Гриша пересказал сокамерникам, первым долгом этот кто-то постарался бы заполучить в свою команду Гришу Пикассо.
Короче говоря, Гришина байка крепко засела у дознавателя в голове, и он принялся ходить с этой байкой по начальству. Начальство, как водится, ничего не хотело слышать. Разговоры о профилактике правонарушений хороши на совещаниях; еще лучше они звучат на торжественных собраниях, транслируемых по телевидению, когда гремят фанфары, вручаются цветы и юбилейные медали и одетые в милицейскую форму устаревшего образца народные артисты читают со сцены прочувствованные монологи от лица сельского участкового. И потом, при чем тут профилактика? Музеи у нас, слава богу, охраняются вполне профессионально, а какая еще нужна профилактика? Что тут профилактировать? Кого ловить, где доказательства, что кто-то намеревается совершить преступление?
Стараниями упорного дознавателя Гришин рассказ превратился во что-то вроде анекдота, который служил приятным дополнением к передаваемому шепотом анекдоту о знаменитом 'оригинале' 'Девятого вала', что до сих пор висел у замминистра внутренних дел – правда, уже не дома, а на даче. В течение какого-нибудь месяца этот анекдот обошел уголовный розыск, прокуратуру, управление по борьбе с экономической преступностью, прошелестел легким сквознячком по коридорам Министерства культуры, заглянул на Лубянку и где-то с неделю циркулировал в кулуарах Думы. Повсюду эта история рассказывалась именно как анекдот, и неизменно кто-нибудь из слушателей, дослушав до конца, глубокомысленно и притом с искренней убежденностью произносил: 'А что? Наши могут! Наши еще и не такое могут! Это, господа, надо бы расследовать'.
Но каким образом расследовать 'это', никто не знал, поскольку никто не мог с уверенностью утверждать, что 'это' на самом деле существует.
