— Мистер Марло, вы считаете себя умным человеком?

— Бывают и глупее.

— Вот и попробуйте сами выяснить.

— За ваш счет?

Она пожала тяжелыми плечами:

— Возможно. Посмотрим. Кто знает.

— Вы ничего не добились. Все равно мне придется говорить с полицией.

— Я ничего не добилась, но и ничего не платила. Только за возвращение монеты. Вы получили деньги, я — монету. Меня это вполне устраивает. А теперь уходите. Вы мне надоели. До смерти.

Я закрыл дверь и вернулся к комнате секретарши. Рыданий не слышно. Очень тихо. Я пошел дальше.

Вышел из дома. Остановился и стал слушать, как солнце сжигает траву. За домом заводили машину, потом по аллее, вдоль забора, проехал серый «меркьюри». За рулем мистер Лесли Мердок собственной персоной. Увидел меня и затормозил.

Вышел из машины, быстрым шагом подошел ко мне. Прекрасно одет: кремовые габардиновые брюки, черно-белые туфли с начищенными черными носами, спортивный пиджак в очень мелкую черно-белую клетку, черно-белый носовой платок, кремовая рубашка без галстука. На носу зеленые солнечные очки.

Подошел почти вплотную и тихим, заискивающим голосом сказал:

— Вы, вероятно, считаете меня ужасным подлецом?

— Из-за той истории про дублон, которую вы рассказали?

— Да.

— В моем отношении к вам эта история абсолютно ничего не изменила.

— Да, но…

— А вы ждали от меня чего-то другого?

Мердок неуверенно пожал безукоризненно посаженными плечами. Идиотские темно-рыжие усики искрятся на солнце.

— Понимаете, мне нравится, когда ко мне хорошо относятся.

— Простите, Мердок. А мне нравится, что вы так преданы своей жене. Если в этом дело.

— Так вы решили, что я сказал неправду? То есть говорил все это, чтобы ее выгородить?

— Не исключено.

— Ясно. — Он вставил сигарету в длинный черный мундштук, который лежал в нагрудном кармане под носовым платком. — Стало быть, вам я не нравлюсь, так надо понимать? — Было видно, как за зелеными стеклами очков, словно рыбки на дне глубокого водоема, неясно мелькнули его глаза.

— Пустой разговор. И совершенно неинтересный для нас обоих.

Он поднес спичку к сигарете и закурил.

— Понятно, — тихо сказал он. — Простите, что по глупости затронул эту тему.

Повернулся на каблуках, подошел к машине и сел в нее. Пока он не отъехал, я стоял неподвижно. Потом, прежде чем уйти, подошел к негритенку на тумбе и похлопал его по голове.

— Сынок, — сказал я ему, — ты единственное нормальное существо в этом доме.

Репродуктор на стене полицейского отделения хрюкнул и сказал: «Раз, два, три. Проверка». Потом щелкнул и замолк.

Лейтенант уголовной полиции Джесс Бриз потянулся, высоко задрав руки над головой, зевнул и сказал:

— К вашему сведению, вы опоздали на два часа.

— Не спорю, — ответил я. — Но ведь я звонил — передавал, что опоздаю. Ходил к зубному врачу.

— Садитесь.

Его небольшой, заваленный бумагами письменный стол стоял в углу комнаты. Он забрался за стол. Слева от него — высокое голое окно, а справа — стена, на которой на уровне глаз висит большой календарь. Дни, отошедшие в небытие, — аккуратно перечеркнуты жирным черным карандашом, так что стоило Бризу взглянуть на календарь, и он всегда точно знал, какое сегодня число.

Спенглер сидел сбоку, за столом поменьше. На столе порядок: зеленый регистрационный журнал, мраморный письменный прибор, маленький календарь на медной подставке и морская раковина, полная пепла, спичек и окурков. Спенглер кидал железные ручки в обитую войлоком спинку скамейки, стоявшей вдоль стены, напоминая мексиканца, метающего ножи в цель. Ничего у него не получалось. Перья не втыкались.

В комнате стоял привычный для таких мест неуловимый, бездушный, не то чтобы затхлый, но какой- то нечеловеческий запах. Переведите полицейское отделение в совершенно новое здание — и через три месяца во всех комнатах будет пахнуть точно так же. Что-то в этом есть символическое.

Один нью-йоркский репортер уголовной хроники как-то писал, что стоит пройти под зеленый фонарь, освещающий вход в полицейский участок — и попадаешь в совершенно иной мир со своими законами.

Я сел. Бриз достал из кармана завернутую в целлофан сигару, и началась привычная процедура. Я следил за каждым его движением — неизменным, выверенным, точным. Затянулся, затушил спичку, аккуратно положил ее в пепельницу из черного стекла и сказал:

— Эй, Спенглер.

Спенглер повернул голову, и Бриз повернул голову. Они усмехнулись друг другу. Бриз показал на меня сигарой:

— Смотри-ка, он весь вспотел.

Спенглер засучил ногами, чтобы повернуться и посмотреть, как я вспотел. Если я и вспотел, то незаметно для себя самого.

— С вами не соскучишься, — сказал я. — Как это вам удается?

— Пошутили, и хватит, — сказал Бриз. — Сегодня утром пришлось побегать?

— Не без этого.

Он все еще улыбался. И Спенглер тоже. Бриз явно старался растянуть удовольствие.

Наконец он откашлялся, согнал улыбку со своего большого веснушчатого лица, повернулся в сторону, но так, чтобы не терять меня из виду, и спокойным, равнодушным голосом сообщил:

— Хенч признался.

Спенглер резко повернулся, чтобы посмотреть на меня. Подался вперед, съехав на край стула. Губы раздвинулись в исступленной, почти что неприличной улыбочке.

— И чем же вы его доконали? — спросил я. — Мотыгой?

— Нет.

Они оба молча уставились на меня.

— Макаронником, — ответил Бриз.

— Чем?

— Ты хоть рад, парень? — спросил Бриз.

— Может, все-таки скажете, в чем дело, или так и будете на меня глазеть?

— А что, приятно посмотреть, как человек радуется, — сказал Бриз. — Нам такая возможность нечасто выпадает.

Я сунул сигарету в рот и стал ее грызть.

— Мы напустили на него итальяшку, — пояснил Бриз. — Палермо.

— Вот как. Знаете что?

— Что?

— Я просто подумал, чем отличается речь полицейских.

— Чем же?

— Вы стараетесь каждым словом ошеломить собеседника.