известно, но Фрейд не успокаивался (вероятно, он уже ощущал первые признаки тех сильных разногласий, которые должны были последовать через год). Он настаивал на своем требовании, и я, помнится, подумал, что он воспринимает этот вопрос довольно лично. Внезапно, к нашему чрезвычайному удивлению, с ним случился обморок, и он упал на пол. Физически сильный Юнг быстро перенес его на кушетку, и он вскоре пришел в себя. Его первые слова были странными: «Как, должно быть, сладко умирать».

Вскоре после этого случая он объяснил мне причину этого обморока. В письме от 8 декабря он мне писал: «Я не могу забыть, как четыре или шесть лет тому назад страдал от нечто очень похожего, хотя и не с такими ярко выраженными симптомами, в той же самой комнате в Park Hotel. Я впервые увидел Мюнхен во время посещения больного Флисса, и, по всей видимости, этот город имел для меня сильную связь с моим отношением к этому человеку. В основании этого случая лежит некая доля неконтролируемого гомосексуального чувства. Когда Юнг в своем последнем письме снова намекнул на мой „невроз“, я не мог найти в ответ ничего лучшего, чем предложить, чтобы каждый аналитик больше времени посвящал своему неврозу, чем неврозам других. В конце концов, мне кажется, что мы должны быть добрыми и терпимыми с Юнгом и, как сказал старый Оливер, хранить свой порох сухим».

Я навестил Фрейда в Вене месяц спустя после этого случая, и, насколько я помню, он мне сказал, что его финальная ссора с Флиссом произошла в этой же комнате. Но я не могу с полной уверенностью это утверждать, так как, возможно, он всего лишь сказал мне, что эта комната связывалась у него с Флиссом.

В своих последующих работах Фрейд много раз упоминает Флисса. Он утверждал, что именно от Флисса узнал термины «сексуальный латентный период» и «сублимация».

Он был более благосклонен к Флиссу в том уважении, которое оказал его идее о периодичности, почти что ему не пригодившейся, чем к идее бисексуальности, которая оказала большое влияние на его собственное учение. Возможно, он все еще продолжал верить, что в жизни существует некая периодичность, но более сложного порядка, чем тот, который выражался формулой Флисса. В своей работе «По ту сторону принципа удовольствия» он ссылается на «великолепную концепцию» всех феноменов жизни — а также и смерти — Флисса в связи с выполнением определенных сроков; однако добавляет, что существует много доказательств, которые противоречат неподвижной окаменелой формуле Флисса и заставляют сомневаться в абсолютном господстве установленных им законов.

Что касается бисексуальности, в его работе «Три очерка по теории сексуальности» в одном подстрочном примечании перечисляются восемь авторов, утверждавших ее универсальность. Среди них есть и Флисс, но так как он приписывает этому утверждению Флисса дату выхода его основной книги — 1906 год вместо намного более ранней даты «открытия» Флисса, то, на самом деле, пятерых предшественников (по Фрейду), высказавших до Флисса ту же мысль, следует сократить до двоих. Затем он добавляет, что эти ссылки указывают, сколь малое право имел Вейнингер (!) в утверждении своего приоритета в выдвижении этой концепции. Это, явилось, вероятно, откликом на тот шум, который Флисс поднял по этому вопросу.

Что касается его собственной признательности Флиссу за данное открытие, все, что он говорил на этот счет, так это то, что он сам наблюдал случаи бисексуальности в психоневрозах и что только частное замечание Флисса в Берлине обратило его внимание на необходимую склонность к инверсиям у всех психоневротиков. Тема бисексуальности явно осталась больным вопросом как для Флисса, так и для Фрейда.

Их расставание оставило рану, которая постепенно затягивалась. У Фрейда сохранилось восхищение Флиссом, хотя, конечно, в иной форме, а его негодование постепенно исчезло.

Летом 1897 года болезнь начала отступать, и Фрейд осуществил свой самый героический подвиг — психоанализ собственного бессознательного. В наши дни даже трудно себе представить, сколь важным было это достижение. Всем первопроходцам знакомы трудности, с которыми приходится сталкиваться при достижении заветной цели. Однако данный подвиг уникален, так как Фрейд был первым в исследовании глубин бессознательного.

Многие выдающиеся умы человечества пытались справиться с этой задачей. Философы и писатели, от Солона до Монтеня, от Ювенала до Шопенгауэра, предпринимали попытки следовать заповеди дельфийского оракула «Познай самого себя», но ни у одного из них не хватило сил это сделать. Время от времени некоторым из них удавалось довольно близко подойти к правильному пути, но эти вспышки озарения всегда быстро угасали. Сфера бессознательного, существование которой столь часто постулировалось, оставалась темной, и все еще справедливы были слова Гераклита: «Границ души тебе не отыскать, по какому бы пути ты ни пошел: столь глубока ее мера».

Так что Фрейд являлся первопроходцем в этой области, и ждать помощи ему было неоткуда. Более того, он, должно быть, смутно догадывался (сколь тщательно он ни пытался это от себя скрыть), что то, что движет его идеями, может привести в результате лишь к глубинному затрагиванию его отношений — возможно, даже резко их ухудшит — с тем человеком, с которым он был столь тесно связан и который укреплял его душевное равновесие. Многим приходилось рисковать. Какая требовалась для этого неукротимая отвага, как интеллектуальная, так и моральная! И Фрейд мобилизовал все свои силы.

Однако осознать этот шаг можно было, лишь заглянув через призму времени. А тогда это была длительная и болезненная борьба вслепую, по тяжести не уступающая Геркулесовой, и Фрейду, должно быть, часто приходили в голову мысли «о таких же искателях приключений, которые не достигли цели». Само решение осуществить подобную задачу едва ли являлось сознательным желанием или обдуманным мотивом. Здесь нельзя говорить о какой-либо внезапной вспышке гениальности, а скорее интуиция Фрейда подсказывала необходимость такого исследования. Непреодолимая потребность дойти до истины любой ценой была, вероятно, самой глубокой и сильной движущей силой в личности Фрейда, ради которой все остальное — легкость, успех, счастье — должно было приноситься в жертву. И, говоря словами его любимого Гёте, «первой и единственной вещью, требуемой от гения, является любовь к истине».

В подобных обстоятельствах Фрейд не мог ожидать никакой другой награды, кроме удовлетворения этой своей императивной потребности. Прошло немало времени, прежде чем он приблизился к истине, приносящей ему «неописуемое ощущение интеллектуальной красоты». В течение трех или четырех лет его невротическое страдание и зависимость на деле увеличивали свою интенсивность. Однако пришло время, когда он узнал, что:

Когда всю правду выдержать сумеешь, И, глазом не моргнув, стоять перед бедой, Тогда тебе подвластно станет все.

Конец этого тяжелейшего труда и страдания был последней и конечной фазой в эволюции личности Фрейда. Из нее вышел безмятежный и благожелательный Фрейд, способный с этого времени относиться к своей работе с непоколебимым хладнокровием.

Теперь нам следует подробнее остановиться на деталях этого прогресса, а также на изменении взглядов Фрейда на детскую сексуальность, которые предшествовали и сопровождали этот прогресс. Однако до этого уместно процитировать предложение, которое он написал не менее чем за 15 лет до этого времени: «Мне всегда казалось сверхъестественным, когда я не мог чего-либо понять применительно к себе». Он явно принял близко к сердцу поговорку Теренция: «Humani nihil а те alienum puto»[99]. Это являлось еще одной причиной его желания полностью познать себя.

Две важных части исследований Фрейда теснейшим образом связаны с его самоанализом: толкование сновидений и его растущее понимание детской сексуальности.

Толкование сновидений играло у него тройственную роль. Именно наблюдение и исследование собственных сновидений (наиболее доступный материал для цели изучения), которые он главным образом использовал в своей книге, натолкнули его на мысль продолжать свой самоанализ до его логического