отнимаете. Володя». На ответ Иудушки: «Ну, ты, кажется, пошлости начинаешь говорить» — комментарий:

«Прав-прав. Хорошенького понемножку».

На предложение: «А теперь пойдем и будем чай пить. Посидим да поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье, и с Богом» — пометка:

«Раз и навсегда».

На прямые обвинения сына реакция:

«Да, да, я прав, когда дело доходит до безысходности, начинают клеветать.

Значит, если бы я дал денег, ты бы думал так, но не говорил бы. А вот теперь говоришь.

Тяжело — очень тяжело».

На крик «Убийца!» заметка:

«Вот и сподобился от любимого сына».

И стратегия, как себя держать при этом нападении:

«Сдержанно: надо дать ему сгореть, вводя в плотные слои атмосферы».

Пример сдержанности приводится неожиданный:

«Нас и не так еще называли — в зарубежной прессе знаете, что писали…

Такое!!!»

В конце концов потерпеть надо недолго:

«Ты сегодня, милый мой, уезжаешь».

И даже на брошенное уже не в спину, а в лицо «Иудушка»

«— Вытерпим и это. Ни в коем случае не защищается».

Кульминационный разговор с сыном расписан по репликам: «Я в церковь пойду, попрошу панихиду по убиенном рабе Божием Владимире отслужить.

— По самоубийце то есть…

— Нет, по убиенном. «Шантаж. Ага, понятно, это совсем не сложно

понять.

— Кто ж его убил? Смотрите-ка, он сильный, и это надо пресечь

в зародыше.

— Вы! Ну, я с тобой сейчас расправлюсь.

— Я?! Ну, я сейчас тебе сделаю бяку.

— Вы! Вы! Вы!» Страшная внутренняя человеческая мимикрия.

Правота. Правота».

Романный Иудушка говорит с сыном «дрожа от волнения», «не может в себя прийти от изумления».

Артист выписывает на полях абсолютно иной вариант поведения:

«Избиение младенца.

Доказывать не свою правоту, а его вину».

И туг же впервые написано, как создать ощущение появления тени убитого сына, убитого брата:

«Оценки, оценки. Взгляд в партнера — это, может быть, и будет фантом».

С ним сражаются, он входит в бойцовский раж:

«Вижу, что все против меня, и от этого еще больше распаляется».

Обвиняя меня в самоубийстве сына, вы забываете главное:

«Они все сами не понимают, что человек сам несет за себя ответственность — сам.

Я на чужую волю не посягаю — это безнравственно».

И неожиданная аналогия борьбы и победы:

«Наилучший способ победить идейного, научного противника — пережить его».

Переживший своих врагов, Иудушка расправляется с противником легко, многословно, не смущаясь:

«Негде вставить иголку в его логику».

Но тут в минуту его безусловной победы и рыданий полностью потерявшего над собой контроль Петеньки вдруг очнется от старческой летаргии до того безмолвная свидетельница маменька Арина Петровна, и из ее груди вырвется вопль: «Прро-кли-ннаааю!»

Но как романный Иудушка «вынес материнское проклятие довольно спокойно», так и артист оставил сцену без комментариев. Отметив только редкое для себя техническое задание:

«После маменькиного «прокли-наюю» взять дыхание на огромный кусок».

Сцену с племянницей Аннинькой, приехавшей после смерти Арины Петровны, Смоктуновский открывает привычным ключом поединка:

«Ну, ты что же ревизовать меня приехала… Давай повоюем».

Но тут вмешивается еще один, ранее отсутствующий компонент: его по-мужски тянет к Анниньке. И это вожделение выражается в грубых, резких формах — насилия, а не нежности. Но тем не менее это беспокоящая тяга порождает какие-то непривычные оттенки настроения — ощущение близости к другому человеку, связи с ним:

«Соединены общей потерей близких людей».

Он уже зависим от ее мнения, от ее взгляда, от ее оценки:

«Евпраксия (и это она осудит)».

И тем больнее, что и она ведет себя, как враг, как чужая. На реплику Анниньки: «Дядя, отчего вы в гусары не пошли?» — пометка:

«Издеваетесь? Давай посмотрим: кто кого???»

Впервые за долгое время он видит рядом с собой человека, от него независимого, в нем не нуждающегося. И это возбуждает интерес, притягивает к ней, но рождает и злобу:

«Уж очень независима, очень.

От азарта ее подчинить, радость.

Если бы она вела себя по-другому, то, может быть, азарта бы не было бы».

Сексуальная тяга носит еще и завоевательный характер. Овладеть — значит, подчинить себе, своей воле:

«Не только постель, не только секс, но сломать…».

И ее сопротивление только разжигает эту жажду. На вопрос Анниньки: «Как же вам, дядя, жить не страшно?» — Смоктуновский выписывает внутренний, непроизнесенный ответ:

«А страшно, так встану на колени, помолюсь, и страх как рукой снимет».

Постепенно, шаг за шагом, за шуточками, за родственными объятиями, по Смоктуновскому, идет

«Накапливание материала для атаки».

«Подавление» противника рисуется в картинках сексуальных сцен. Доступность для других при недоступности для него самого мучительна. Щедрин, описывая гадливость, овладевавшую Аннинькой при приближении к ней дяди, уточнил: «К счастию для нее, Иудушка был малый небрезгливый, и хотя, быть может, замечал ее нетерпеливые движения, но помалкивал. Очевидно, он придерживался той теории взаимных отношений полов, которая выражается пословицей: люби, не люби, да почаще взглядывай». Во внутренние чувства своего героя по этому поводу Щедрин углубляться не стал. Смоктуновский же единственное любовное переживание своего героя расписывает достаточно подробно. Тут и провоцирующая воображение свободная профессия — опереточная актриса — Анниньки:

«А ведь ее-то там целуют и многие».

Тут и трезвая оценка ее отношения к себе:

«Неприятен я тебе, вижу это».

Сексуальная агрессия становится выражением общего стремления Иудушки — подавить, поставить на место, подчинить всех вокруг. И то, что «объект» вызывает какие-то непривычные чувства, только усиливает ярость:

«Ах, ты сука, шлюха, — надо поставить ее на место — положить».

Любовному акту возвращается его изначальная «борцовская» символика: положить противника на обе лопатки. Артист о потенции борьбы своего героя:

«У него есть интенсивное умение выполнять свою задачу.