Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все — святая воля твоя. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано тобой.
Научи меня прямо и разумно действовать с каждым ближним, никого не огорчая. Господи, дай мне силу перенести утомление наступившего дня и все события в течение дня. Руководи моею волей и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить истину».
Помолившись, Иудушка объясняется с Петей. По Смоктуновскому, объясняется
«С сыном: достойно, гордо, по-мужски, лаконично, строго».
Здесь Смоктуновский оценивает событие и поведение своего героя как бы глазами Иудушки, не дистанцируясь от него:
«Утро — решающая битва. Бородино — отразить агрессию.
Подготовка к защите
Если уступишь сейчас в малом — это будет началом последующих бесконечных агрессий.
Я знаю: рано или поздно они начнут меня душить — не дам.
Сам факт посягательства уже Богу не угоден, и также и мне».
Факт битвы бодрит и будоражит. Он на пике формы:
«Энергии — хоть отбавляй. Все очень здорово.
Не обнаруживая слабости — не суетясь».
Артист выделяет в разговоре цель Иудушки и действие:
«Цель — поставить на место. Действие — выпороть.
Идти к факту и оценке того, что он принес вчера ночью».
«Выпороть», разумеется, не буквально, а фигурально, на словесном уровне. Сверхзадача: вызвать на откровенность и дать оценку тому, с чем приехал сын. Но ни на секунду не забывать, что это не логическое выяснение, не родственный интерес, а битва. Признание надо «вымучить», поставив все на карту, как когда-то:
«Как раньше с матерью, так и теперь: или Я, или Он».
На реплику «Я, брат, говорю прямо: никогда не обдумываю» пометка:
«Лучше не пробуй».
В тяжелую и насыщенную сцену, выписанную Салтыковым-Щедриным подробно, неторопливо, с массой психологических нюансов и поворотов, Смоктуновский вводит мотив абсолютно неожиданный, нигде в авторском тексте не появлявшийся, идущий как бы в другой плоскости, чем психологический континуум романа:
«Жизнь прожита напрасно, продолжения года нет, нет и идеалов.
Вот горе-то великое».
Неожиданное, немотивированное, слишком «человеческое», словно и не Иудушке пришедшее восклицание. Почти вопль. Осознание, не выразившееся в произносимых словах, в поведении, в жесте. Осознание, оставшееся только проблеском какого-то иного взгляда на мир, и этим готовящее финальное полное прозрение, которого не вынесет душа.
И дальше на том же пике неожиданного озарения, по Смоктуновскому, Иудушка поймет и заметит то, что Иудушка романный понять и заметить не в состоянии:
«Что-то в эту минуту погибло, и уже разговариваю с другим сыном — тот ь умер».
Смоктуновский здесь наделяет Иудушку тем даром душеведения, той сверхчуткостью, которой часто были наделены его герои — от Мышкина до Федора и Дорна. Его герои «ведали» сердце человека, обладая своего рода телепатическими способностями, позволяющими читать в сердцах и мыслях, как в раскрытой книге. И это неожиданно роднило почти святого Федора с подлецом Иудушкой и еще укрупняло фигуру щедринского героя.
Иудушка понимает, что происходит с собеседником мгновенно, ловит ту секунду, когда знакомый родной человек становится чужим («по-другому смотрят глаза, и губы улыбаются другой улыбкой»). То, что в обыденной жизни осознается далеко не сразу, спустя недели, месяцы и годы (как NN изменился!), Иудушка просекает почти мгновенно. Фраза, фраза, фраза: и «Уже разговариваю с другим сыном — тот умер».
В отличие от ролей Иванова, Федора, Дорна, в Иудушке артист не локализует наброски возможных прототипов в какое-то одно место, а набрасывает их на полях разных сцен. На полях сцены с сыном:
«Чаплин в «Огнях рампы» — великий или маленький человек. Японец на студии TV в Токио, и длинный у Феллини (его манера смотреть)».
Иудушку Смоктуновский играл практически без грима, но с привычным знакомым лицом актера происходило нечто, от чего, по выражению критика, оторопь берет. «Как-то расплылись, стали мучнистыми, бесцветными черты лица». И постепенно в ходе спектакля все отчетливее проступало на его облике потусторонняя печать. Находясь на границе мира живых и мира умертвий, Иудушка постепенно все больше входил в потусторонний мир.
Иудушка-Смоктуновский существовал в спектакле в «долгом времени». Вокруг отыгрывали свои короткие новеллы или длинные истории другие персонажи, а он оставался на сцене постоянно:
«Прожить все долгое прощание с сыном».
Пронзительное осознание разрыва с сыном дано встык с ерническим:
«Продолжим комедию отца с сыном — т. е. все порвано».
На полях разговора о причинах приезда пометка:
«Но нюх-то мне говорит, что что-то совсем другое — дурное, скверное, непотребное».
И следом признание Петеньки: «Я, папенька, казенные деньги проиграл». Комментарий:
«Вот оно!
Нравственное, как брезгливость».
Оправдываются худшие прогнозы. Приехал шантажировать, чтобы покрыть свою нечистоплотность. Что же делать? «На дрянные дела у меня денег нет, нет и нет».
И тут неожиданный бунт сына: «Знаю, знаю. Много у вас на языке слов». Реакция Иудушки:
«Ну и ну, — оскорблен. Испуг».
Но эта простая реакция немедленно переводится в идеологический «высокий» план, поднимается на принципиальную высоту:
«Это не слова — это жизнь, принцип, молитва, Мышкин, Бог! Другого не будет».
Вопрос, таким образом, решительно переосмысляется и переносится в другую плоскость. Речь идет не о трех тысячах рублей казенных денег, которые проиграл сын и которые Иудушке жаль за сына платить. Но речь идет о высоких принципах, основах мироустройства головлевского семейства, на которые бесцеремонно посягает сын. Однако интересны в этой фразе «символы веры», которые выписывает артист: «жизнь, принцип, молитва, Мышкин, Бог!». Наиболее интригующим в этом ряду, конечно, оказывается Мышкин. Не имея никакого отношения к щедринскому персонажу, Мышкин, безусловно, относится к важнейшим «символам веры» самого Смоктуновского. Роль-талисман, роль-стержень, центральное переживание творческой жизни, — возникает по той же логике, как ранее появилось 9-е мая. Слияние артиста с образом — процесс всякий раз индивидуальный, интимный, взгляду со стороны почти не открывающийся. «Я» в обращении к образу в тетрадке Иудушки появляется с первой же страницы. И ни в одной роли до того не встречалось такого количества пометок с индивидуальными образами самого артиста, которые он отдавал своему герою.
В статье о «Господах Головлевых» близко знавший Смоктуновского критик и заведующий литературной частью МХАТа Анатолий Смелянский напишет об Иудушке: «Будучи много лет свидетелем и «объектом» речевой манеры Смоктуновского, мoгy предположить, что в Головлеве, как, вероятно, во всяком великом и бесстрашном актерском создании он прояснял и свою собственную природу». Анализ записей актерских тетрадок это предположение подтверждает: близость с образом, возникшая буквально с самого начала репетиций, позволяла артисту гораздо шире, чем в остальных случаях, «делиться» со своим персонажем собственным душевным запасом. Так, выписывая реакцию Иудушки на поведение сына:
«Он даже погибнуть не может достойно, душевная гниль…».
Смоктуновский приводит пример из опыта личных фобий: «Козинцев: Мелкость и лживость».
Получивший отказ сын переходит к болезненной теме сыноубийства: «То Бог взял, а вы сами у себя
