отпустила». – «Кто?» – допытывался у него майор Грушин. «Ты живой, я тебе скажу – кавказская овчарка», – шепотом произнес Гриша и принялся прутиком на земле рисовать огромные глаза.

Бондарева отправили в госпиталь, оттуда его определили в «дурку». Единственная родственница Гриши – жившая в Ельске незамужняя сестра – отправилась его вызволять, но пока не вернулась в город.

Были ранения, контузии, но все выжили, во всяком случае, пока. Спецназовцы расхаживали по Ельску, никого не боясь. Ракетчики сразу поутихли. На камуфляжных куртках ОМОНовцев поблескивали новенькие награды. Ходили спецназовцы вразвалочку, как настоящие хозяева жизни, иногда вместо головных уборов повязывали камуфляжные банданы. Единственное, чего не делали, так это не раскрашивали лица в пятна и полосы. Все были загорелые, обветренные, чувствовали себя героями. Казалось, что от них пахнет не одеколоном, а порохом и гарью сожженных деревень.

Разговаривали спецназовцы для горожан непривычно громко, короткими фразами: «дай», «подай», «уйди», «сгинь». В долгие рассуждения никто не пускался, особенно на трезвую голову.

Трезвый человек понимает, что смерть несправедлива и бессмысленна в любом случае: погиб ли твой друг или враг. Лишь крепко выпив, парни бросались в воспоминания – искренние и правдивые. От этих воспоминаний начинало мутить.

Приехав в родную часть, в родной Ельск, без водки спецназовцы продержались лишь сутки, а затем, получив деньги, ударились в загул. Тут даже майор Грушин ничего сделать не мог, да и не хотел, понимая, что выпивка для бойцов лучший выход и никакой психотерапевт не даст его ребятам такой действенной разгрузки от стресса, как сорокаградусная, прозрачная, словно слеза младенца, водка местного производства.

Водку покупали не по одной-две бутылки, а сразу рюкзаками или ящиком, забывая о выстраданной не одним поколением русских людей мудрости: «Сколько водки ни бери, все равно в магазин два раза бегать».

Выхватывали из ящика бутылки так, словно это были гранаты, а враг находился так близко, что вот-вот небритые рожи появятся над бруствером окопа и с криком «Аллах акбар!» посыплются на головы спецназовцев. Пробки сдирали зубами быстро и резко, словно от этого зависит жизнь, – так выдергивают чеку из гранаты:

– Быстрее, что резину тянешь! Возишься, как на пляже!

Водку пили из горла, закусывали огурцами и колбасой.

Пьянели спецназовцы медленно, больно уж напряжена была нервная система. И местным казалось, что прошедших огонь и воду мужиков даже водка не берет. Но водка свое дело сделала, стресс сняла. На третий день мужики остепенились и улыбались уже не озлобленно, хотя глаза еще оставались холодными, словно спецназовцы продолжали смотреть на мир сквозь узкую амбразуру бетонного бункера на блокпосту.

На третий день большие компании стали распадаться на группы по интересам, некоторых бойцов выдергивали жены, пришедшие к месту пьянки с сопливыми детьми. И батя вынужден был возвращаться в семью. Дети рассматривали медали, пытаясь дознаться, за что же дали такую красоту, а батя нахлобучивал на лоб старшему свой спецназовский берет и говорил: «За дело, сынок, дали. Когда подрастешь, все сам узнаешь».

На четвертый день после возвращения в Ельск неженатые сержанты Куницын и Сапожников, оставшись вдвоем, толком не могли вспомнить, где они провели эти три дня, где ночевали, с кем дрались и сколько выпили. Всплывали лишь обрывки событий и интерьеров, в которых «употребляли»: то чья-то плохо освещенная кухня, то стройка, то балкон, с которого Сапожников норовил спрыгнуть, а когда ему друзья- товарищи не позволили совершить подвиг, он, расстегнув ширинку, принялся мочиться прямо на машины, стоящие во дворе. Восстанавливая хронологию событий по обрывочным воспоминаниям, Куницын и Сапожников то умилялись, то им становилось жутко стыдно. Но у кого именно просить прощения, они не могли решить, поэтому, посовещавшись, тяжко поворочав языками, поплавав в холодной реке, поныряв, погонявшись друг за другом, они вылезли на берег без определенных планов на ближайшее будущее.

– Если бы я без тебя там был, то сдох бы, зуб даю.

– И я без тебя сдох бы. Казалось, рукой пошевелить уже не могу.

– Да, раньше мы с тобой, Пашка, так не квасили. Стыдно… Хорошо хоть, мама не видела.

– И моя меня не видела. Ну, да ладно, домой поедем в понедельник, скажем, что командир нас из части не отпускал.

Жили они оба в городском поселке при кирпичном заводе и лесопилке в тридцати километрах от Ельска.

– Сколько денег осталось?

– Я боюсь в карман заглядывать, а вдруг там ничего нет?

– Есть, – сказал сержант Сапожников, – у тебя карманы торчат, как грудь у девки.

– Может, я туда мятую газету засунул? – Куницын принялся опасливо щупать карман. Тот отозвался характерным хрустом. – Нет – деньги!

– И это все мои? – глядя на мятые, скомканные купюры, бурчал Сапожников. – За что же мы с тобой тогда пили?

В это время его приятель Павел Куницын вытряхивал из всех карманов своей одежды купюры на траву. Денег было еще много.

– Фу ты, – сказал Павел Куницын, – даже от сердца отлегло! И половины не пропил.

– Я тоже.

С не просохших после купания волос вода капала на деньги. Сапожников их прессовал, сперва разглаживая каждую купюру на колене, а затем прихлопывая одну к другой. Это занятие ему нравилось, и занимался он им минут десять.

– Резко останавливаться в питье нельзя, для здоровья вредно.

– Точно, надо постепенно сбавлять обороты.

– Давай по-культурному продолжим, слышь, Паша? Чтобы наутро стыдно не было, – рассовывая крупные и мелкие купюры по разным карманам, сказал сержант Сапожников.

– По-культурному это как? С музыкой, что ли?

– Можно и без музыки, но чтобы за столиком сидеть и вилкой, а не ножом тушенку ковырять.

– Оно, конечно, можно, – мечтательно произнес Куницын, – с минералочкой, с холодным пивком и не из горла пить.

– В гости пойдем или в ресторан?

– В гости – нет, – сказал Павел Куницын, – в гостях нажремся – сто пудов. Опять воспоминания пойдут, вопросы, хрень всякая…

Наговорим лишнего, мне не хочется, чтобы посторонние узнали, что мы в Чечне натворили. Хватило разбирательств на месте, благо, майор Грушин нас выгородил. Лучше пойдем на люди, на миру и смерть красна. Займем столик в углу, нас как героев обслужат по первому разряду.

Куницын поправил медаль, отошел на пять шагов, весь подобрался, щелкнул каблуками.

– Ну, как я тебе?

– Орел, ни дать ни взять! Только небритый.

– Хрен с ним. Мы с тобой не с парада, Олежка, вернулись, а с войны приехали. Целостность России защищали. Если бы не мы, эти долбанные «духи» всю Россию как подушку с перьями распотрошили бы.

– Какую подушку? – спросил сержант, глаза его тут же погасли.

Они оба вспомнили Чечню, вспомнили, как после автоматной стрельбы по дому летал пух, легкие перышки кружились и беззвучно, будто огромные снежинки, падали на дощатый пол, забрызганный кровью, а в наступившей тишине им мерещился детский крик.

– Никогда не жалей о том, что уже сделано.

– Пошли!

– Гришку жаль. Думаю, сеструха его вытащит.

– Что толку? Доктор сказал, он надолго рехнулся.

Куницын обнял за плечи Сапожникова, и они двинулись вдоль реки, криво поглядывая на перелесок, вдоль которого им предстояло пройти к городу.

– И тут кусты, деревья, и там заросли… Но у нас это лесом, рощей называется, а у них – «зеленкой», мать ее!