Итак, Сантен была изгнана из ее долины, и дни в лагере у Дерева Льва тянулись бесконечно долго. Сквозь частокол она видела, как рабочие бригады Твентимен-Джонса взбираются, горбясь под тяжестью переносимого оборудования, к самой вершине скалы, а затем исчезают за гребнем горы.

После почти месяца ожидания она совершила подъем на гору сама. Это был тягостный и невероятно утомительный подъем, и каждый миг этого пути груз в собственном животе больно напоминал о себе. Однако тяжкий путь стоил того: с вершины утеса, с высоты орлиного полета открывался необыкновенный, волнующе-восхитительный вид на равнины, простиравшиеся, наверное, до самого края земли. Когда Сантен бросила взгляд вниз, на свою тайную долину, ей на мгновение почудилось, что она смотрит прямо в чрево земли.

Вся система веревочных подъемников с этого места казалась игрушечной и напоминала непрочную паутину. Сантен невольно вздрогнула при мысли, что нужно ступать в обыкновенное холщовое ведро и опускаться в глубины этого странного амфитеатра. Далеко внизу она различала похожие на муравьев пятнышки людей разведывательной бригады, выбрасывавших горы земли из проделанных рвов. Она различала даже неуклюжую походку долговязого Твентимен-Джонса, похожего на журавля, когда он переходил от одной группы рабочих к другой.

Спустила ему в корзине записку: «Сэр, вы нашли что-нибудь?»

Ответ пришел через час: «Терпение, мадам, одна из величайших добродетелей».

Больше на скалу не взбиралась. Ребенок рос, как какая-то огромная злокачественная опухоль. Она носила Шаса с радостью, эта же беременность протекала болезненно, делала ее несчастной и заставляла помнить о ней ежечасно. Сантен не отвлекали даже книги, которые она привезла с собой, поскольку она не в состоянии была сосредоточиться ни на одной строчке. Кроме того, постоянно отрывалась от чтения, поглядывая вверх на скалу: не появится ли оттуда долговязая фигура Джонса, спускавшегося к ней.

По мере того как лето вступало в полную силу в эти убийственные последние дни ноября, жара становилась все нестерпимее. Сантен совсем не могла спать. Она лежала в своей узкой кровати и обливалась потом, с рассветом кое-как поднимаясь и чувствуя себя обессиленной, бесконечно одинокой и подавленной. Она очень много ела: еда была как наркотик, спасавший от одиночества и скуки в эти знойные дни. У нее появился аппетит к жаренным с острыми специями почкам, и Сварт Хендрик охотился каждый день, чтобы принести свежие.

Живот раздувался на глазах, ребенок внутри становился огромным, так что ей приходилось расставлять колени, когда она садилась. Он нещадно колотил ее, пинаясь, ударяя кулачками и переворачиваясь, словно рыбина, попавшаяся на крючок, которая рвется изо всех сил и пытается освободиться. Тогда Сантен начинала стонать:

— Успокойся, ну же, сиди тихо, маленькое чудовище. О, Господи, как мне хочется поскорее избавиться от тебя.

Однажды днем, когда она уже совсем отчаялась, Твентимен-Джонс спустился с горы. Сварт Хендрик увидел его на тропинке и поспешил предупредить Сантен, чтобы она успела подняться с кровати, умыться и поменять одежду.

Когда он прошагал внутрь частокола, Сантен сидела за столом, скрывая под ним свой огромный живот, и не поднялась, чтобы поприветствовать.

— Ну, мадам, ваш отчет готов. — Он положил толстую папку перед ней на стол.

Она развязала и открыла папку. Там лежали исписанные его аккуратным почерком педанта страницы с выкладками цифр и схемами, каких ей в жизни не доводилось видеть. Медленно переворачивала страницы, а Твентимен-Джонс наблюдал за ней с печальным видом. Однажды покачал головой, будто намереваясь сказать что-то, но вместо этого вытащил из верхнего кармана носовой платок и громко высморкался.

Наконец Сантен подняла на него глаза.

— Простите, — тихо сказала она. — Я ничего в этом не понимаю. Объясните мне, пожалуйста.

— Я буду краток, мадам. Я пробурил сорок шесть разведочных скважин, каждая глубиной более 16 метров, и брал образцы с интервалом в два метра.

— Да, — кивнула Сантен. — И что вы нашли?

— Я обнаружил, что имеется глинистый слой желтой почвы, лежащий сверху на земле, являющийся вашей собственностью, в среднем до глубины более 11 метров.

У Сантен кружилась голова, ее тошнило. «Желтая почва» — эти слова звучали просто зловеще. Между тем Твентимен-Джонс перестал говорить и снова громко высморкался. Сантен было совершенно ясно, что он просто не решался сразу выносить окончательный приговор, который навсегда убьет ее надежды и мечты.

— Пожалуйста, продолжайте, — прошептала она.

— Под этим слоем мы наткнулись… — он замолчал, голос у него совсем упал, словно сердце у этого человека разрывалось от того, что он должен был сказать, — …мы наткнулись на голубые почвы.

Сантен поднесла руку ко рту, боясь, что сейчас ей станет дурно. «Голубые почвы» — это звучало еще более угрожающе, чем «желтые почвы»: ребенок брыкался и дергался в ней, отчаяние затягивало все глубже, будто поток ядовитой лавы.

«Все напрасно», — думала она и перестала слушать.

— Это классическое трубное образование, хотя оно и разламывает слои брекчия над ним, оставляя нетронутыми более твердые образования голубого сланца.

— Значит, алмазов там нет совсем, — тихо произнесла Сантен. Твентимен-Джонс уставился на нее непонимающим взглядом.

— Алмазов! — воскликнул он. — Мадам, но я вырабатывал в среднем двадцать шесть каратов из каждой сотни выгрузок.

— Я все-таки не понимаю. — Сантен с бестолковым видом покачивала головой. — Что это означает, сэр? Что значит сотня выгрузок?

— Сотня выгрузок — это примерно восемьдесят тонн земли.

— А что означают двадцать шесть каратов?

— Мадам, копи Яагерсфонтена оцениваются примерно в одиннадцать каратов на сотню выгрузок, даже у Весселтона добыча доходит лишь до шестнадцати каратов — а это две крупнейшие алмазодобывающие шахты в мире. Ваша собственность почти в два раза богаче.

— Значит, здесь все-таки есть алмазы? — Уже без всякого выражения Сантен смотрела на инженера, пока он раскладывал перед ней целую кучу маленьких коричневых конвертов, перевязанных бечевкой.

— Пожалуйста, не перепутайте их, миссис Кортни, камни из каждой отдельной скважины находятся в отдельных конвертах, все очень тщательно помеченные.

Онемевшими, ничего не чувствующими пальцами Сантен развязала бечевку и нащупала что-то в первом конверте. Она высыпала содержимое себе на ладонь. Некоторые камешки были не больше чем кристаллы сахара, один размером с рисинку.

— Это алмазы? — спросила она, как бы желая убедиться в этом.

— Да, мадам, и в целом необыкновенно хорошего качества.

Она тупо смотрела на крошечную горку камешков у себя на руке. Они выглядели мутными, маленькими и какими-то совершенно обыкновенными.

— Простите мне мою вольность, мадам, но не разрешите ли задать вам один вопрос? Вы, конечно, можете не отвечать на него, если пожелаете.