Один бывал там в самом сердце мглы, И чередой неслись над ним туманы. Так жил он добрых восемьдесят лет. И жаль того мне, кто решит поспешно, Что он на эти скалы и ручьи Взирал лишь с безучастием привычки: Зеленый дол, где так легко и вольно Дышалось пастуху; крутые склоны, Исхоженные вдоль и поперек Ногою твердой, — сколько в этих книгах Хранилось памяти о днях нужды И днях забот, о радостях и бедах, О тварях бессловесных, коих он Спасал, кормил, сгонял под кров надежный, — И трудный, честный свой считал барыш. Так диво ли, что горы, долы эти Свой вечный знак на нем напечатлели, Что он их безотчетною любовью Любил, как жизнь свою, — как жизнь саму? Не одиноко дни его текли. Их с ним делила верная подруга, Жена достойная, в годах почтенных, Хоть Майкла и на двадцать младше лет. Бодра, жива, всегда в трудах по дому — Воистину душа его; две прялки Резьбы старинной были у нее: Для шерсти — погрубей, для льна — потоньше; Коли одна смолкала, то затем лишь, Что наставал черед жужжать другой. И был еще в семье, на радость им, Сынок единственный; судьба его Послала им, когда все чаще Майкл Стал намекать, что стареется он, — Уж, мол, стоит одной ногой в могиле. Вот этот сын да две овчарки верных (Одной так вовсе не было цены) И составляли весь их круг домашний. А что до трудолюбия, семейство Давно в пословицу вошло окрест. Когда с закатом дня отец и сын Под кров родной с нагорий возвращались, Они и тут не складывали рук. Так вплоть до ужина; тогда они За чистый стол садились, где их ждали И сытный суп, и свежий сыр домашний, И с молоком овсяные лепешки. Кончался ужин — Люк (так звался сын) Со стариком отцом себе искали Занятье, чтобы не сидеть без дела У очага: расчесывали шерсть Для матушкиных прялок, поправляли Косу, иль серп, иль цеп, иль что придется. Лишь за окном смеркаться начинало — Под потолком, у кромки дымохода, Что сложен был на грубый местный лад И затенял огромным черным клином Полкомнаты, мать зажигала лампу. Нелегкую светильник древний сей Нес службу, не в пример иным собратьям. От сумерек до ночи он горел, Бессменный спутник всех часов несчетных, Что здесь текли и складывались в годы, На лицах этих тружеников честных Встречая и с уходом оставляя Коль и не радости беспечной блеск, То ровный свет надежды терпеливой. Так Люку минуло осьмнадцать лет, И так они сидели каждый вечер, Отец и сын, под старой верной лампой, А мать все знай свою крутила прялку, И полнился весь дом в тиши вечерней Как бы жужжаньем летней мошкары. Свет этой лампы славен был окрест Как символ жизни честного семейства. К тому же дом их, надобно сказать, Стоял отдельно на холме отлогом, Откуда взгляд свободно простирался Во все пределы: в глубь ущелья Исдейл, К нагорьям Данмейл-Рейза, к деревушке, Ютившейся близ озера. И все, Кто жил в долине той, и стар и млад, По этому немеркнущему свету Прозвали дом Вечернею Звездой. Вот так проживши многие года, Пастух, конечно же, любил супругу, Как самого себя; но сердцу Майкла Еще дороже был их сын желанный, Их позднышок. Тут не инстинкт один Был властен, не слепая нежность крови: Бесценнее всех прочих благ земных Дитя, что нам на склоне наших дней Даровано; оно с собой несет Надежду сердца и волненье мысли,
