отношения и даже телеграммы, в которых черным по белому стояло: по спискам никакой детской коммуны в Новоград-Волынске не имеется, просьба не загружать аппарат ненужной перепиской. А в последнем коротеньком письме весьма нервным почерком было написано: если, мол, вы проявили такую вопиющую недисциплинированность, что самовольно организовали коммуну, то проявите хоть минимум дисциплинированности и немедленно распустите ее.
— Нет, нет и нет! — отрезал Медведев. — Хоть бы кто-нибудь из этих твоих начальников заинтересовался, приехал, попытался помочь. А то в острословии упражняется! Коммуна жить будет. Так и напиши им.
Он пошел к секретарю горкома.
— Опять с коммуной? — в отчаянии воскликнул секретарь, молодой голубоглазый парень из рабочих. — Ну, чем еще можно помочь? Ведь по существу-то мы того... легкомысленно как-то... А? Раз — два, организовали... А базу-то не обеспечили. Не подготовили. Мне уж звонили из Харькова, ругали...
— Что ты предлагаешь?
— Может, действительно передать ребят в какую-нибудь колонию?
— Если мне не изменяет память, секретарь горкома с оркестром открывал эту коммуну, даже речь произнес, — напомнил Медведев.
— Говорил! — с досадой отозвался секретарь. — Ты тогда такую агитацию развел...
— Хорошо ты говорил! — вздохнул Медведев. — И о том, что все население города заменит им родителей, и о том, что перед ними новая жизнь открывается...
— Ладно, сам помню, — отмахнулся секретарь.
— Что ж, поезжай произнеси вторую речь, все, мол, наоборот, ребята.
— Вот человек! Сам же втравил меня в эту историю и теперь... Говорил мне лубенский секретарь: «Ой, едет к тебе беспокойный человек — Медведев. Жизни не будет!» Ты когда у него работал?
— С год назад, — ответил Медведев и улыбнулся. — Хороший народ в Лубнах!
— Ну, вот, там тоже весь город сагитировал. Говорят, ни одного спокойного выходного дня не было — сплошные субботники.
— Ага! — просиял Медведев. — Мы там славный стадион соорудили!
— Слушай, ну что же нам теперь делать с этой коммуной? Ведь вместе с вами и я, понимаешь, в глупейшем положении.
— Существует один выход, — задумчиво сказал Медведев.
— Ну?
— Самому тебе поехать в Харьков и попытаться уладить дело. Секретаря горкома там выслушают.
Секретарь походил по комнате, полистал календарь на столе, заглянул в какие-то бумаги.
— Хорошо. Через два дня поеду в Харьков.
— Вот это дело! — обрадовался Медведев. — Я пошлю с тобой своего помощника. Не возражаешь? Для связи...
Секретарь с удивлением взглянул на Медведева.
— Ну, заноза! Это значит, и в Харькове мне покоя не будет!
В Харькове средства выделили. Но только на полгода. И предупредили: приедем, обследуем, если коммуна жизнеспособна, так уж и быть, окончательно легализуем, а нет — денег больше ни гроша, коммуну закроем.
Это известие встретили с огромной радостью. В последние дни воспитатели и учителя приуныли — с часу на час ждали приказа о ликвидации коммуны. От ребят скрывали, что грозит их новому дому. Но они сами чувствовали — уныние висело в воздухе. Кроме того, совет коммуны знал о затруднениях с продуктами, а это было тревожным признаком.
Медведев собрал совет коммуны и воспитателей. После первых восторгов, после того, как и ребята, и учителя с задором поговорили о том, что, мол, пусть приедут, пусть посмотрят! — наступило раздумье.
— А вдруг им у нас не понравится? — проговорила высокая тоненькая девочка с грустными глазами.
— Заныла! Чего им тут не понравится? Был я в Харькове! Дым и грязь. А тут сад, поле, речка! — кипятился председатель совета Стасик, маленький, тщедушный мальчик.
— Погодите, ребята, — сказал завхоз, подкручивая свои «буденновские» усы, которыми очень гордился. — Я эти комиссии знаю. Они на внешность смотрят. В спальни зайдут, чего они там увидят?
— Кровати! — догадался веснушчатый Вовка, представитель малышей.
— Кровати! — передразнил завхоз. — Разве это кровати? Сборная окрошка! А мебель? Стыдно сказать: табуретки из ящиков, стулья проволокой подвязаны. Вешалки — кривые гвозди.
И чем больше завхоз перечислял недостатки, тем более убогим представлялось им помещение, которое до того казалось таким уютным и удобным.
— Да-а... — протянула пожилая, с худым и строгим лицом учительница младшей группы. — И воспитательный процесс у нас... Летом ребята еще работают в огороде, в саду. А зимой? Вы же знаете, вопрос политехнизации стоит сейчас очень остро... Это тоже серьезный минус, товарищи.
— И вообще, что это за коммуна без настоящей работы! — снова загорячился Стасик.
— Ясно, — сказал Медведев. — Нужно срочно организовать в коммуне мастерские. Какие?
— Конечно, по дереву! — оживился завхоз. — Хоть табуреток настроим.
— Не будьте фантазерами, — строго произнесла пожилая учительница. — Где вы достанете оборудование?
— Ну да, его распределяют централизованно. А мы опять вне плана...
Снова наступило молчание.
— Оборудование будет! — вдруг сказал Медведев. — Я ручаюсь!
— Ура-а! — закричал Стасик и вылетел в коридор, где собралась вся коммуна. — У нас будут мастерские!
Оборудования, конечно, нигде не было. Секретарь даже осунулся, когда Медведев заговорил с ним о мастерских.
— Все! Больше про коммуну слышать не хочу! В городе ни одной пилы свободной нет! У меня посевная в голове!
— А если найдем?
— Не найдете.
— А если?
— Ну, ваше счастье — отдадим!
И ГПУ в Новоград-Волынске, помимо основных своих дел, занялось розысками неиспользуемого столярного инструмента и оборудования.
В один из февральских дней в кабинет к Медведеву ворвался интендант Наружный. Он держался рукой за сердце, и пот лил с него ручьями.
— На... на... на путях! — еле выговорил он, обрушиваясь в кресло.
— Что на путях? — Медведев вскочил, налил воды в стакан. — Пейте. И говорите толком.
— Там, там... — показывал куда-то Наружный, судорожно глотая воду, — в тупике! — не в состоянии отдышаться, мычал и объяснял что-то обеими руками.
— Вы опять перестали делать зарядку, — строго сказал Медведев.
— Перестал, перестал, — прошептал Наружный и, наконец успокаиваясь, внятно произнес:
— Беспризорный.
— Ну?
— Стоит на путях, в тупике.
— Ну?
— Надо взять.
— Ну и взяли бы его сами.
— Так он же американский!
