«Бе- per Дувра» описал, как Море Веры «отступает и ревет… в тягучем споре» и предсказал, что этот отлив породит мир, куда «не входят ни любовь, ни свет, ничьи надежды, ни покой, ни боли облегченье». Чувствуя, что время веры в Европе подходит к концу, Арнольд понимает, что этот ключевой разворот будет иметь серьезные последствия для всей культуры в целом и в памятных многим строках описывает как раз то, что чувствуют путники на дороге в Эммаус и что я попытался описать на предыдущих страницах:

Мы здесь, как на темнеющей арене,

Где всё смешалось: жертвы, палачи,

Где армии невежд гремят в ночи [44].

Его слова об «армиях невежд» можно понять и как предчувствие реальных, военных конфликтов (пророчество, которое снова и снова трагически исполняется), и как предсказание грядущего противостояния идей, когда западная культура утратит единое, общее видение преображенного мира и расколется под напором глубоких и ожесточенных идеологических разногласий. По словам Филиппа Пульмана, можно отвергать веру в Бога, сохраняя при этом «теократическое мышление». Наглядным тому примером является бывший Советский Союз, где официальный атеизм сопровождался почитанием нового канона священных текстов, созданием образов «светских святых», перед которыми благоговели массы, и установлением инквизиторской системы для обеспечения абсолютной покорности и подчинения ортодоксальному государственному учению. Пульман описывает Советский Союз как «одну из самых бескомпромиссных теократий в истории человечества» и заключает, что если сравнить Россию с Ираном при правлении аятоллы Хомейни, то становится очевидно, что в корне проблемы лежит вовсе не вера в Бога, поскольку «самый догматичный материалист, по сути дела, равен самому фанатичному верующему» [45].

В связи со всем этим возникает вопрос: может быть, современным гуманистам, находящимся «на темнеющей арене» вместе с нами, тоже следует спросить себя, не обращается ли страдающий Мессия, обличающий человечество в самонадеянности и властолюбии, и к ним тоже, наряду с верующими- христианами?

Может быть, их горе, разочарование и искушение впасть в нигилизм, угрожающий всему лучшему в гуманистической традиции, являются результатом их собственного непризнанного неразумия?

Способны ли они признать, что позитивистские заявления об открытии единственно верного пути понимания реальности были разоблачены историей как опасная иллюзия?

И не повинны ли они в том, что взяли лишь одну нить пророческого свидетельства, отделив любовь к ближнему от любви к Богу и тем самым заменив жизнь законом, и в результате поставили под угрозу духовную составляющую человека, без которой он просто не может достичь своего полного потенциала и процветания?

Когда я писал эти строки в предрождественские недели 2005 года, мне попалась на глаза замечательная статья из светского источника, еще раз подтвердившая мое интуитивное ощущение, что вместе с сегодняшними христианами по дороге в Эммаус идут люди доброй воли, принадлежащие к самым разным традициям. Автор статьи Дженни Расселл рассказывает, как ее родители отошли от веры из-за того, что те формы религии, с которыми им пришлось столкнуться, «никак не защищали, никак не объясняли самые страшные ужасы двадцатого столетия, но, напротив, часто оправдывали их». Как и многие ее западные современники, Дженни унаследовала мысль о том, что «лучше смотреть на существование со светской, а не с религиознои точки зрения». Однако в преддверии Рождества, посреди оголтелого потребительства, она повстречала верующих, «которые относятся к Рождественской истории совершенно серьезно, с подлинной радостью и благоговением». Несмотря на ее атеизм, христианская проповедь мира, надежды, любви и искупления глубоко затронула ее, и она вдруг захотела «почувствовать, что есть что-то высокое, что-то большее, выходящее за пределы наших мелких желаний и способное придать смысл нашей жизни». Перед нами — самокритичный гуманизм, идущий по дороге в Эммаус:

«Здесь на земле [верующие], в общем и целом, живут дольше и счастливее всех остальных. В результате перед нами, неверующими, встает неприятный вопрос: в чем же тут дело? Может быть, проблема в том, что мы просто не нашли верного языка, чтобы вдохновить людей, как делает это религия? Или у рациональности все-таки есть свои пределы? Мне кажется, что большинству из нас хотелось бы, чтобы в жизни был смысл помимо повседневной реальности, и что в жизни есть аспекты, неподвластные рациональности. Нам, нерелигиозным людям, трудно верить, что человек потенциально добр и благ, потому что мы сами то и дело натыкаемся на неоспоримые свидетельства обратного, сталкиваясь с весьма неприглядными сторонами как в себе, так и в других. Те из нас, кто не верит в Бога, призывающего людей думать о других, вынуждены сделать для себя печальное открытие: в отсутствии веры человек, скорее всего, обратится не к гуманизму, а к потребительству» [46].

Перед нами явственно открывается общее пространство для диалога между христианами и гуманистами. То же самое можно сказать и о других традициях, включая мусульман, которые попали на дорогу в Эммаус несколько иным путем и у которых есть свои причины оплакивать крушение былых надежд и мечтаний. Все мы видим и чувствуем сгущающийся мрак, все мы надеемся на новый мир любви и справедливости; так, может, мусульмане заново прислушаются к голосу пророка Исы и признают, что Его слова о нашей «несмысленности» имеют значение и для их традиций и ожиданий.

В этой главе я уже говорил, что евангельский рассказ о путешествии в Эммаус указывает на две фундаментальные ошибки, объясняющие горе и смятение опечаленных учеников. О первой из них, избирательно-идеологическом прочтении еврейских Писаний, мы уже поговорили. Настала очередь второй ошибки, которая заключается в отказе принять свидетельство некоторых категорий людей, которое, в противном случае, могло бы полностью преобразить ситуацию.

Перечисляя неузнанному спутнику произошедшие в Иерусалиме события, ученики рассказывают, как «некоторые женщины из наших» говорили, что видели ангелов возле гроба Иисуса и эти внеземные существа сообщили, что Христос жив! Однако эти женщины не видели самого тела Иисуса, и когда «некоторые из наших» пошли к гробнице удостовериться, они не нашли там никаких серьезных доказательств, подтверждающих поразительные слова сестер.

Две фразы «женщины из наших» и «некоторые из наших» четко выделяют две разные социальные группы, обладавшие разными уровнями авторитетности и уважения. «Женщины» — это люди на окраине общества, и их слова автоматически подвергаются сомнению, требуя дополнительного рассмотрения и проверки со стороны тех, кто обладает признанным авторитетом. Любые сомнения в правильности такого прочтения текста снимаются, если вспомнить, что Лука уже и раньше рассказывал нам, как апостолы отмахнулись от слов женщин: «Показались им слова их пустыми, и не поверили им» (Лк. 24:11). Здесь нет и тени двусмысленности: женский опыт, по определению, является ненадежным, и на нем нельзя основывать никакие выводы относительно истинности или достоверности того или иного факта.

В отличие от женщин, «некоторым из наших» вполне можно доверять; ведь они — признанные хранители подлинного знания, умеющие отличать «факты» от фантазий, и их авторитетное слово перевешивает свидетельство людей с обочины, да еще и основанное на личном видении. Ученики, идущие в Эммаус, явно прислушались к «некоторым из наших» и приняли их выводы как решающие. «Некоторые из наших», исследовав факты, заключили, что эмпирические данные подтверждают печальную весть женщин об исчезновении тела мертвого Христа, но все разговоры об ангелах и воскресении были отметены как сущая чепуха, недостойная внимания.

Получается, что наши ученики на дороге в Эммаус проявили двойное неразумие. Во-первых, они неверно истолковали Писание, а во-вторых, не сумели увидеть в Иисусе радикальный и достойный подражания пример социальной трансформации. Его личный пример давным-давно должен был убедить их не только в том, что голоса непризнанных обществом людей действительно важны, но и в том, что истину куда лучше понимают и выражают те, кого боятся и презирают в коридорах престижа и власти. Почему от слов женщин просто отмахнулись, когда именно женский голос чуть ли не в самом начале Евангелия провозглашает, что «надменные помышлениями сердца» будут «рассеяны»? В той же самой, неслыханной