— Твое мнение, Виридо, меня не интересует.
— Господин капитан, Жаме до сих пор не отошел от ночной взбучки? Все утро, восстанавливая линию, он хныкал. Господин капитан, вы слишком гуманны к этим тварям. Жаме все правильно сделал.
— Ты жлоб, Виридо. Знаете, господин капитан, у себя дома они ебут животных. А его сестра, слышишь, Виридо, твоя сестра, ты спишь с ней. В семье Виридо не знают точно, кто чей сын, кто чей отец. Твой братик, Виридо, случаем, не твой ли сын?
— Заткнись. У себя дома я свободен. Подожди, гад, до следующей вылазки.
— Ты и родился в навозе. У твоей матери не было времени закрыть дверь. Они же, господин капитан, не наши, они там у себя подыхают с голоду, как здешние фели.
— Где сейчас Жаме?
— Должно быть, хнычет в уборной, как в тот день, когда он подстрелил журавля.
— Господин капитан, вы спросили у генерала разрешения поставить наши ящики с пивом в холодильник офицерской столовой?
— Делайте, что хотите. И не забудьте прилечь вздремнуть.
— Господин капитан, похоже, что радист второго взвода в тюрьме.
— Не может быть! Тивэ в тюрьме?
— Полковник и два лейтенанта из разведки допрашивали его утром: он разговаривал с фелями по радио, предупреждал их о засадах.
— Замолчите, Тивэ с трудом справлялся с передатчиком, и вообще он надежный парень.
— Господин капитан, если это правда, — то, в чем его обвиняют, — его нужно убить?
— Вы и так уже убили достаточно.
— Тивэ был отличный парень. Ты помнишь, как он похоронил феля и его сына рядом с пещерой, а командир даже не вякнул?
— Тивэ все умел делать, он был писателем: когда я был в отпуске, я видел его книгу на вокзале.
— Он сумеет отбиться от этих тыловых крыс.
— Господин капитан, замолвите за него словечко. Ты помнишь, как Тивэ в наряде по кухне мыл посуду, а капитан нашел его на берегу реки?
— Мы с Тивэ учились вместе. Но что хотят от него эти штабные? Тивэ в красных плавках купается в салатной воде, я, повязав полотенце, загоняю фермеров в реку, Тивэ брызгает на них водой…
Солдаты расходятся, заходят в казарму, садятся на тюфяки, скидывают мокрые башмаки, ложатся, сложив ладони под затылком. Виридо шарит в своем сундучке — коробке из-под патронов с веревочкой на крышке — берет банку сгущенного молока, протыкает крышку ножом, прикладывает губы к разрезу, пьет, закинув голову, стоя на коленях, прижав ягодицами к тюфяку свои босые пятки; песок, сыплющийся из-под двери, сечет по стенам барака.
— Тивэ, ты здесь?
— Да, это ты, Ксантрай?
— Да, что они с тобой сделали?
— Они отобрали у меня тетради и книги. Скажи, ты сможешь отправить мои фотографии из Аи-Саады в Энаменас? Напечатай лучшие снимки.
— Не волнуйся, старик, я все понял. Твой щенок повсюду бегает за мной. Пипо, Пипо. Ты слышишь, как он скулит под дверью? Ты что — нибудь видишь там? У тебя есть тюфяк?
Песнь четвертая
— Лампочку только что выкрутили. У меня моя раскладушка.
Мне нравится запах стеллажей. Когда ты постучал, я вспоминал о девушках с фермы Рэско…
— Предупреди меня… о следующем допросе.
— Скажи, Ксантрай, ты видел еще раз малышку Эмилиану?
— Нет, она сидит у постели раненого Сержа.
— Подстереги мгновение, когда рана затянется, и она сможет оставить его хотя бы на несколько часов. Тогда, в смятении и замешательстве от возвращения на солнце, она позволит тебе дотронуться до руки, потом до плеча…
— Но она любит его. И раненого любит еще сильнее.
— Ты уверен, что любишь ее?
— Даже после войны я буду любить ее.
— Огонь, утро, лихорадка, праздность, кровь на губах твоих солдат, твоя кожа дрожит, и ты счастлив; любовь сжимает твои колени. Но наступает мир, твое тело преображается, твои ноги ходят по родной земле, вдали от крови и огня, от обнаженных тел…
— Я люблю ее, Тивэ!
— Да, скажи, Ксантрай, говорят, что у тебя трудности с солдатами.
— Да, этой ночью один из них сознательно раздавил ребенка.
— Кто это?
— Жаме, водитель.
— Защити его. Этот парень давно на войне. Он бывал во всяких переделках.
— Я знаю. Я командую ротой сирот, детей битых, проданных, купленных и перепроданных.
— Прежде ты сам этого хотел.
— Да, но я очень быстро капитулировал. Тивэ, из-за того, что я все время сдерживаюсь и жду, я уже не способен любить.
— Все вы, военные с чистым сердцем, обязаны убивать. Дети, подростки, вы сражаетесь с повстанцами, убиваете мужчин. Ксантрай, ты не любишь буйство, ты предпочитаешь скромность и тихое достоинство. Но ты затянут в ремни, проплачен, награжден, ты проглатываешь наживку. Ксантрай, ты не любишь жизнь. Оставь немного свободы для других. Ненавижу ваши муки совести. Этот полковник с лейтенантами сегодня утром, Ксантрай, как ты можешь шутить с ними? Дебилы, двоечники, пердуны из колледжа. Ты думаешь, они свободны? О, Ксантрай, когда — то влюбленный в свободу находчивый резвый зверек, свобода взорвется в твоем горле, пробитом пулей, твоя смерть будет прекрасна, ты протянешь руку своему убийце, и тот прикончит тебя, разорвет и проткнет…
— Тивэ, я несчастен, я бесполезен. Я люблю людей, но не люблю их свободу.
— Я и не призываю тебя запереться здесь со мной. Мои губы не дрожат, мои глаза не горят, когда они оскорбляют меня: их книги, их журналы переполнены фотографиями гордых, презрительных, могучих пленников, удерживаемых грязными и грубыми стражниками. Нет, я продолжаю умываться, бриться, причесываться перед тем же разбитым зеркалом; я опускаю глаза, чтобы не рассмеяться; мне нравится запах этих стоек, я наконец один после двух лет тягостного, гнилостного смешения, я слушаю музыку моего сердца, только этим утром мне было страшно, принеси мне книг, я спрячу их под стеллажами в ящиках.
— Дорогой Тивэ, я тебе сочувствую.
Ксантрай со щенком пересекает пустынный двор, по которому скользят тени журавлей; Ксантрай спускается к гаражам, он гладит на ходу собаку генерала, привязанную к двери бункера с топливом, собака встает, под ней блестит синеватая лужица бензина; щенок остался в казарме первого взвода, он копается под тюфяками, катает по цементному полу легкие каски:
— Что хотят от Тивэ тыловые крысы?
— Тивэ образованный, он поумнее их будет.
— Ты думаешь? По — моему, он такой же, как все…
— Ты знаешь, Крейзи Хорс получил посмертно крест.
— В день, когда его привезли мертвым к генералу, тот плакал, пытался собрать куски тела, я вел джип, я сказал ему: «Генерал, вы как баба». Было очень холодно, он пытался согреть руки между ляжками; в хижине под елями я сварил ему кофе, он схватился двумя руками за член, я не мог ему больше
