подчиняться, увидев его член. Все они — падаль. Для них солдат хорош лишь тем, что его можно облапать.

— Блядская армия.

— Одни лишь женщины нас смогут исцелить. Капитан Ксантрай зовет щенка, поднимает глаза на Центральную вышку, деревянный пол будки трещит, часовой, навалившись на броневой лист животом, дрочит под кровавым солнцем; кровь растекается по телам спящих солдат, по кишащим на них насекомым. Кровь течет по шейным артериям певцов, по ножным венам танцоров, шея певца, нога танцора проколоты колючей проволокой; шлюхи, облокотившись на подоконники, смотрят на свадьбу, поедая глазами злато плеч невесты; невеста кружится по теплому дворику, жених подстерегает ее за оконной решеткой, его пальцы скребут затвердевшую замазку, его ноги, обернутые пучками острой травы, бьют по пыльному полу.

Ксантрай смотрит на свадьбу из-за колючей проволоки, кортеж разгоняет влагу и пыль; щенок открыл дверь к механикам, он прыгает на кровати, будит солдат, кусает их за плечи, за приоткрытые груди, блестящие под противомоскитными сетками:

— Иди прочь, Пипо. Блядский пес. Иди, попроси у генерала сахара.

— Смирно!

— Вольно, отдыхайте. Сегодня во второй половине дня мне будет нужен бульдозерист.

— Зачем, господин капитан?

— Разгрести мотки колючей проволоки за вашим бараком.

Солдаты переглядываются, облокотившись на тюфяки. Щенок крутится по животу бульдозериста.

— Ты, Дафни?

— Мне нужно вымыть бульдозер, господин капитан.

— Вымоешь его после.

— Я не хочу торчать у него всю ночь.

— Смотр через три дня, у тебя будет время.

— А там наряды, караул… Сегодня ваша колючка, завтра перепахать сад полковника, послезавтра придет генерал и будет тискать меня, пока я мою бульдозер.

— Да или нет?

— Если я скажу «нет», я попаду в тюрягу, если скажу «да», попаду в нее же; стало быть, я умолкаю.

— Все вы трусы и тыловые крысы.

— Мы все побывали в стычках и засадах. Все старики. И потом, никто не хочет подчиняться генералу. Тивэ он тоже хочет выебать? Зачем он запер его на складе?

— Вас это не касается. Генерал болен, но он выздоровеет.

Щенок ложится между ляжек Дафни, его теплый живот согревает член солдата. Капитан Ксантрай выходит, щенок пытается соскочить с живота Дафни, но тот удерживает его за хвост:

— Оставайся с нами, не ходи к этим подонкам.

Щенок оборачивается, кусает солдата за палец, соска кивает с тюфяка.

Капитан Ксантрай снова пересекает двор, перед ним появляется Пино с ножом в руке; солнце светит так ярко, что Ксантраю видится убийца, он кладет ладонь на бедро и расстегивает кобуру пистолета:

— Господин капитан, что с генералом? Почему он больше не выходит?

— Убирайся отсюда. Ты мне отвратителен. Ты уже всем разболтал про пять тысяч франков?

— То, что генерал меня любит, вас не касается. Он первый любит меня так сильно. Ваш приятель Тивэ не оскорблял меня. Но я найду вас на гражданке, попробуете сиротского ножичка. Ксантрай вытирает пот со лба:

— Ты развратил нашего генерала.

— Ну надо же! Он стал другим, ваш генерал, он положил на вас, на вашу войну, на ваши пытки; знаете, куда он пристроил свои галуны? А Монсеньор и Бог? Святой Пиньоль, моли Бога о нас.

— Молчи.

— Не бойтесь, я не буду вас насиловать. Вы слишком худосочны.

— Как ты разговариваешь с генералом?

— Как проститутка, каковой я и являюсь, господин капитан. И он мне отвечает, как проститутка, каковой он мечтает стать.

— Приходи после ужина в мою комнату.

— И вы туда же? К вам… Нет, господин капитан, не хочу. Не было дождичка в четверг.

— Приходи, если мы сбежим с острова, я, Тивэ, Эмилиана и Серж, ты присоединишься к нам?

— Вы меня бросите на том берегу, а я не хочу снова встретить тамошних мужиков.

— Мы любили бы тебя.

— Я хочу одного: чтобы меня прикончили здесь.

— Почему ты хочешь умереть?

— Потому что я ублюдок. Я не существую. Я ничего не умею делать. Так, по крайней мере, останется хоть запись. Когда я сдохну, струя мочи стечет на руки медсестры или монашки, месть, господин капитан. Мир — большой бордель: все дети продаются.

Солдат запускает пятерню в шевелюру, когда он вынимает ее, черная полоса — жир и машинное масло — проходит посреди его лба; корни волос слегка кровоточат. Капитан кладет ладонь на плечо солдата, на его ладонь, прижатую к шейной артерии, тот всхлипывает, прижимает плечо к виску, касаясь щекой ладони Ксантрая, его губы на мгновение прижимаются к верхним фалангам пальцев капитана. Ксантрай ощущает у своего запястья горячую дрожащую щеку, благоухающую, как свежая роза под пылающим утренним солнцем.

— Насекомое живет достойнее меня, оно может родиться, жить и умереть свободным и невинным, укрывшись под одной и той же травинкой, никому неведомое, никем не тронутое.

— Прости, что я тебя оскорблял. Ты поедешь с нами?

— Не отнимайте у меня моей свободы. У вас в головах возник чудовищный образ борделя. Для меня это естественное состояние. Вы подчинялись гувернантке, я — сутенеру. Вы учились наукам, я — любви. Я знаю, как распорядиться своим телом. Я умею быть красивым без оглядки, когда я ссу и когда я сплю; я могу быть черным, желтым, красным, негром, викингом, греком, рабом на галерах; моя слюна, грязная, как пена прибоя, плещет по животам мужчин, как прибой, проливается в их открытые рты, как капли дождя, жжет их веки, как капли дождя, стекающие с листьев, мой живот втягивается и набухает под их губами, как болотная жижа, я привязан цепями, прибит гвоздями к кожаной кушетке, к измятой постели, к мокрому тюфяку, к липкому кафелю, к цементу, под моей спиной лопаются раздавленные черви.

— Молчи, молчи.

— Ребенком воспитательница положила меня, закутанного в одеяло, на пороге борделя, чья — то рука поднимает меня за волосы, воспитательница убегает, я молчу, страх толкает меня в душный зал, где плещут волны спермы и вина; одеяло сдернуто, брошено под кушетку, посреди зала молодой человек делает записи в расходной книге; рука хватает меня за горло, сжимает его; в глубине открывается дверь, из темного сада в мое лицо веет дыхание ветра и трав; рука поднимает меня за загривок, как котенка.

— Откроет ли Божество свое сердце, когда мы будем пить кровь его сердца? Когда оно разбудит меня, прикоснувшись солнечной рукой и сосновыми губами? Когда пройдут женщины, взыскующие материнства, молодые вдовы с хриплыми, нежными, сюсюкающими голосами, не отвернет ли оно глаз от моего полуголого тела, скорчившегося в фонтане, где ледяная вода плещется у меня между ног, а мою намокшую голову удерживают в объятьях солнце и песчаный ветер?

Тивэ вытягивается на раскладушке, скрестив ладони под затылком.

Все правильно. Я, наконец, один. Я грязен. Попытки побриться нелепы, я сожалею о ледяной воде Мэзон Форестье этой зимой, утром натянувшийся брезент палатки касается моего колена. Первым делом умыться, чаще смотреть в окно, чтобы не забыть дневной свет, переставлять три часа в день ящики на стеллажах, поднимая их на вытянутых руках, вслушиваться в голоса, в лай собак, в шорох песчинок, смотреть на сокращения мышц допрашивающих меня офицеров, не размякать с Ксантраем. Мыслить, а не мечтать: пусть Ксантрай мечтает за меня.

Солдаты плотными группами спускаются в нижний город; дети, вскарабкавшись на кучи отбросов,