кобры, малыши смеются в глубине хижины, кувыркаются в тряпье; на остове дома и снаружи, на кучах отбросов, кричат птицы.

Ночь. Заря: я иду искать маму, оставайтесь с Баширом. На улицах, прислонившись к влажным известковым стенам, заспанные солдаты перекликаются, как шлюхи; подбитыми гвоздями сапогами они скребут землю и швыряют пыль на середину улицы, на мои босые ноги; по фасадам пробегают тени, похожие на плавники рыб и копья, окна открываются, тени звякают о стволы и кроны деревьев; из-за окон показываются непокрытые головы; запах постели, зеленое тепло, ночные грезы выходят из этих открытых на восток ртов; солдат сонно сыпет песок на железный рычаг красно — белого шлагбаума, я подхожу к караулке, солдат идет к вышке, часовой складывает свою накидку, перекидывает ее через плечо, открывает калитку и спускается с вышки, опираясь рукой на стальные перила: «Ха… ха».

— Быстрей, быстрей.

— …Полные штаны… ха.

Он трет рукой мокрую ткань между ног. Окно невысоко, я слышу шум постелей и одеял… Вот! Ее голые ноги, их руки, прикованные солнцем к этим ногам; они спят стоя, как животные, когда я открываю дверь и кричу, руки соскальзывают, прижимаются к животам, часовой дышит мне в спину, хватает меня руками за плечи, за грудь, я вырываюсь; мамино платье — на голове одного из солдат, он нюхает его и стонет, прижав голову к тюфяку, выгнув спину, сжимая руками ткань, раздирая колени о каркас кровати; мама на нижнем тюфяке дрожит под тенями и складками, я бросаюсь на нее, закрываю собой ее нагое тело, ее рот своим ртом, ее груди своей грудью, ее живот своим Животом, ее колени своими коленями, солдаты отходят к окну, оборачиваются, кладут ладони на лбы, потом на бедра, застегиваются.

— Всю ночь… всю ночь…

— Молчи… молчи…

Часовой кричит: «Сволочи, сволочи…» Он стоит у кровати, расталкивает солдата, лежащего на верхнем тюфяке, вырывает у него платье, складывает на руке и вешает на меня:

— Теперь уходите.

Солдат спрыгивает вниз, другие идут к двери, я плачу, мои плечи и живот трясутся, часовой кладет ладонь мне на затылок, потом убирает, дверь тихо закрывается; я смотрю на земляной пол, под кроватью — осколок зеркала, покрытый каплями спермы, мама кричит, отталкивает меня руками и коленями, опрокидывает меня на пол, я хватаю зеркало на тюфяке… чтобы видеть… моя слабость… прости, уходи, уходи. Я снова бросаюсь на нее, я кричу:

— Я ни разу не видел тебя неодетой.

— …Моя слабость… откуда ты родился… откуда ты родился… ты видел…

— Я не трогал… не трогал…

Иллитан покачал головой, солдат положил руку на винтовку; мелкие пташки стучатся в ставни, просовывая кончики крыльев в освещенные щели, их коготки царапают крашеное дерево.

…Мелкие пташки скачут по песку, серое море плещет по пляжу, как огромные крылья рассветных птиц, рука отца сжимает мои пальцы; в рассветных сумерках видны полузасыпанные песком белые кости, рыбьи хребты, водоросли, торчащие зубы чаруют мой взор и режут мои ступни; мои ногти скребут по камушкам, по затянутым песком валунам; я хочу поспевать за дыханием отца и моря, но мой вздох короток; отец меня ждет, прислонившись к стене каземата, он обнял меня, я кусаю пряжку его ремня, мои слезы промочили ткань у него на животе: «Они забрали маму… Я одел ее… Я поддерживал ее по дороге…»

Я ощущаю под тканью его мягкий член, его руки дрожат на моих бедрах; на крыше каземата, среди обесцвеченных солью трав звенит колючая проволока; освобождая горизонт и брызжущее в море солнце, восходит большая черная туча, блестит военный корабль, его медленно вращающиеся орудийные башни отбрасывают на воду длинные тени:

— Отсюда начнется революция… отсюда начнется революция…

Большие влажные птицы пролетают над нашими головами; между двумя вздохами моря я слышу шум бороны на лугу за дюнами; травы на дюнах наклонены, как зубья бороны; крейсер с серыми усами и блестящим брюхом ползет в порт Энаменас; белая процессия пересекает дюны, дети утопают босыми ногами в зыбучих, горючих песках, острые травы секут их по ногам; музыка стонет в пыли, дрожит и скрипит в синих и красных ремнях; процессия удаляется, исчезает, солнечный гонг; поворачивается лицо мальчика, блестящее от песка и пота и смотрит на меня в упор, кожа его бела, волосы — светлые, очень тонкие, он исчезает за облаком песка; отец сжимает мою ладонь и говорит мне: «Убей его… возьми нож у меня на ремне…»

Я беру нож, отхожу от отца; облако песка скрывает нож и мою ладонь; мальчик видит занесенную руку, его лицо, улыбающееся, дрожащее от криков и полета чаек, склоняется ко мне; нож упирается ему в живот, скользит по ткани рубашки, касается покрытой песком кожи, кончик лезвия прилипает к валику пупка, соскабливая пот, но мальчик, улыбаясь, говорит:

— У тебя загнутые ногти… Вы и вправду голодаете?..

Вы поедаете все сырьем? Может, поэтому у вас звериные когти?

Но его глаза закатились, губы побледнели, ресницы хлопают по обесцвеченным глазам, моя ладонь сжимает Рукоятку ножа, мальчик дрожит, как тростинка, из раны а мои пальцы брызжет — нет, не кровь, а молоко, голова клонится в облако песка; теплое, легкое молоко течет по моим коленям; мы с отцом относим тело белого мальчика на крышу каземата; я выбрасываю нож в заросли паутинника, дрожащего на ветру; отец, склонившись над мальчиком, гладит его по животу, я вырываю траву вокруг его головы, отдаю отцу, тот кладет ее на рану; из разрезанного пупка на траву сочится молоко; над дюной раздается шум бороны и крики работников; показались их лица, ясные, смешливые, блестящие от пота.

— Я живу здесь уже пять лет… Сразимся, чтобы они подавились своими улыбками…

Я бегу к вершине дюны, тяну к ним руки:

— Не подавайте руки рабам.

Крейсер плывет к зеленому островку, солдаты с палубы кричат: «В море ветер уносит их проклятья…» Я стою, запрокинув голову, под солнцем, на дюне, по моим стриженым волосам ползают мухи: «Мы бедны… мы бедны…»

Работники удаляются, покачиваясь на бороне, к их задницам прилипли пучки травы и пшеницы: отец, склонившись над ребенком, протирает рану травой, голова мальчика свесилась за бетонную стену. Солнце печет подбородок и горло.

Иллитан поднимает глаза, солдат сидит на корточках, ладони на бедрах, подбородок свесился в вырез рубахи; легкий, внезапный ветер, прилетевший с моря и долины, задул сквозь ставни, когда сгустилась тьма; над головой Иллитана задрожали цветные обручи, висевшие на стене, он слышит эту дрожь, похожую на шум ливня; он медленно встает, распутывает веревки на руках, хватает большой обруч, набрасывает его на солдата, тот резко просыпается, упирается, но Иллитан тянет обруч, винтовка солдата скользит по парте, Иллитан хватает ее, горло солдата по-прежнему стянуто, его пальцы вцепились в обруч, пытаются снять его, но Иллитан поднимает винтовку, бьет солдата прикладом по спине, солдат стонет и падает навзничь на парту, его голова касается бедра Иллитана, его ноги, зажатые в коленях, бьют по крышке парты; Иллитан снова поднимает винтовку, бьет солдата прикладом в висок, голова подпрыгивает, из уголков губ струится кровь. Иллитан берет винтовку на ремень, бежит к двери, открывает ее, прислоняется к стене вестибюля. Полоска света из-под двери кабинета губернатора простирается до его ног, он перешагивает ее, пересекает внутренний дворик с журчащим фонтанчиком; в галерее он перебегает от колонны к колонне до двери в сад, открывает ее; у входа в будку на траве сидит часовой; солдат стянул штаны до колен и разглядывает муравьев и сороконожек, бегающих по его ногам; он зажигает спичку, казнит насекомых и наслаждается запахом своих подпаленных волос. Иллитан бросается на него, разоружает, укладывает на землю двумя ударами приклада в плечо и выбегает в сады: они спускаются к дороге, разделяющей город на две части; Иллитан бежит по аркаде из листвы, он слышит шум от падения улиток с виноградных листьев на стены; рядом с бассейнами блестят лейки, на грядках и свежепостриженных лужайках покоятся вилы и грабли, на зубьях еще дымится свежая земля.

С двумя винтовками на правом плече Иллитан поднимается на стену и спрыгивает на дорогу; нижний город с дрожащими от ветра крышами из шкур и жести похож на огромную свалку или на панцирь гигантской твари, сброшенный во время линьки; опершись рукой на сырую гранитную плиту, Иллитан прыгает во дворик, где собаки грызутся из-за куска мяса; через окно он видит лежащие вперемешку, трепыхающиеся в