Ваши отец и сестра, после многих опасностей и лишений, добрались до Тарнополя. В первое время немецкой оккупации для него и Лизель еще оставалась надежда. Они могли прятаться в подвале школы и хотели при первой возможности пробираться дальше, в Советский Союз. Потом, 17 ноября 1942 года, два эсэсовца убили Вашего отца на улице. Он умер сразу, без мучений.

Лизель забрали из школы месяц спустя и отправили в Бельзек. Мы больше ничем не могли помочь ей и ничего о ней не слышали. Это был третий транспорт в Бельзек. Из отправленных никто не вернулся. Не знаю, известно ли Вам, что Лизель по пути в Тарнополь вышла замуж за одного чеха. Эрвин Швайгер был водителем грузовика, и его забрали в русскую армию. Так ему пришлось оставить Ваших отца и сестру на произвол судьбы.

Ваш отец очень гордился Вами и много о Вас рассказывал. Последнее письмо, пришедшее от Вас, он всегда носил в нагрудном кармане. Как часто мы перечитывали его, представляя, как хорошо и безопасно живется Вам и Вашей семье на ферме. Господин Редлих был мужественным человеком и до конца верил, что Господь даст вам увидеться. Царствие ему небесное. Мне стыдно за всех людей, что я должен писать Вам такое письмо, но я знаю, Ваша религия требует, чтобы сын помолился за отца в день смерти. Большинству ваших собратьев по вере это не удастся. Если бы я только знал, что это будет для Вас утешением, что Вы можете сделать все по правилам, мне было бы легче выполнить свой долг.

Ваш отец всегда говорил, что у Вас доброе сердце. Пусть Господь сохранит Вас таким. Не пишите мне в Тарнополь. Письма из заграницы приносят здесь сложности. Я буду молиться за Вас и Вашу семью».

Ожидая, когда из глаз брызнут освобождающие слезы, Йеттель аккуратно сложила письмо. Но ее глаза остались сухими. Ее обескуражило, что она не может ни кричать, ни даже говорить. Ей показалось, что она животное, которое может только чувствовать физическую боль. Она смущенно уселась между Вальтером и Региной, расправив свой пропитанный потом халат. Потом сделала небольшое движение, будто хотела погладить обоих, но не смогла поднять руку и только погладила свой живот.

Йеттель спрашивала себя, не грех ли это, дарить жизнь ребенку, который через несколько лет спросит о своих бабушке и дедушке. Посмотрев на Вальтера, она поняла, что он почувствовал ее протест, потому что покачал головой. Его беспомощное утешение все же поддержало ее, потому что она сказала, и голос ее не ослаб от горя:

— Пусть родится мальчик, теперь у нас есть для него имя.

В ночь на 6 марта 1946 года многие измученные обитатели «Хоув-Корта» так и не нашли покоя, который они во время необычайной жары защищали с еще большей страстью, чем личное имущество. В большинстве комнат, встречая рассвет, горели лампы; младенцы еще до полуночи потребовали нянь и бутылочки; слуги потеряли всякое понятие о правах, обязанностях и порядке и поставили воду для утреннего чая еще до первого щебета птиц; собаки лаяли на луну, тени, засохшие деревья и гневных людей. Злобно хрипя, они начали такую междоусобицу, которая неизбежно приводила к беспощадной борьбе между их хозяевами; по радио гремели шлягеры, как в те времена, когда закончилась война в Европе; даже почти глухая мисс Джонс появилась в ночной рубашке перед закрытым бюро администрации, чтобы пожаловаться на беспокоящий ее шум.

Овуор, оставшийся с мемсахиб кидого, не шел ни есть, ни к молодой жене, которую вызвал неделю назад из Кисуму, в свою квартиру. Через три часа после захода солнца он выбил все одеяла и матрацы, вычистил щеткой деревянные полы и собаку и, наконец, привел в порядок свои ногти пилочкой мемсахиб, чего бы она ему никогда не разрешила, если бы была дома.

С тяжелым грузом в груди и животе он укачал свое изможденное тело в гамаке Регины, но поспать как следует, чтобы выжечь из головы картинки, ему не удалось. Время от времени он пытался затянуть печальную песню о женщине, которая ищет в лесу свое дитя и все время слышит только свой голос. Но мелодия слишком часто застревала у него в глотке, и в конце концов ему пришлось выкашлять свое нетерпение.

Регина лежала на родительской кровати, в своей белой школьной блузке и серой юбке, о которой надо было заботиться еще больше, чем о недавно вылупившемся цыпленке. Она решила прочитать «Дэвида Копперфилда» с первой до последней страницы, не вставая даже за одним-единственным стаканом воды. Но уже во время чтения первых абзацев буквы, заклиниваясь друг в друге, побежали ярко-красными кругами. Руки стали влажными от напряжения и не могли больше поглаживать пестрые бусины волшебного пояса; язык отказывался шевелиться, чтобы правильно сформулировать единственную просьбу к судьбе: убедить молчаливого бога Мунго, чтобы на этот раз он был на ее стороне, а не на стороне смерти, как в дни тихих слез.

С тех пор как Вальтер с Йеттель, посреди ужина, с одним маленьким чемоданчиком, источая запах обезумевших собак, уехали в машине мистера Слапака, Регина боролась со страхом, у которого было больше злой силы, чем у голодной змеи. Неизвестность бушевала в ее внутренностях, как гневный водопад после бури. Только когда каменная гора в ее глотке чуть не скатилась к зубам, она побежала к Овуору и, пощупав знакомые округлости его плеч, спросила:

— Ты думаешь, день будет хорошим?

Тогда Овуор, немедленно открыв глаза, сказал, будто всю жизнь только и тренировался произносить эту фразу:

— Я знаю, день будет хороший.

Когда он говорил, то и он, и мемсахиб кидого смотрели в пол, у них ведь были головы, которые не могли ничего забыть. И оба знали, что хорошая память в такие дни хуже, чем карающая дубинка обворованного на голой коже пойманного вора.

В три часа утра Эльза Конрад, поливая камелии, так долго ругала себя старой дурой, что миссис Тэйлор в бешенстве вылетела на балкон, требуя покоя. Но ссоры все-таки не вышло, потому что как раз в тот момент, когда Эльза наконец вспомнила подходящие английские ругательства и даже сообразила, как их правильно произнести, она увидела профессора Готтшалька. Он прогуливался по темному саду в шляпе, с крошечной фарфоровой мисочкой в руке, из которой по утрам ел овсяную кашу. Оба крикнули друг другу: «Все, дошли» — и одновременно постучали себя по лбу в знак того, что оба сомневались в своем рассудке.

Еще раньше Чепой выпроводил двух разочарованных офицеров, не дав изголодавшимся молодым мужчинам хоть одним глазочком глянуть на прославленную красоту миссис Уилкинс. Сама Диана с предрассветных сумерек стояла у окна. На голове у нее была корона золотого цвета с разноцветными камушками, которая после ее единственного выступления в Москве обещала ей будущее, никогда не ставшее реальностью. В короткие перерывы, когда она позволяла себе опуститься в кресло, она опрыскивала свою собачку любимыми духами так часто, что песик с необычайной смелостью укусил ее за палец, чтобы защитить свой нос.

Со своей стороны, Диана оскорбила уставшее животное, обозвав его «грязным Сталиным». Воя от боли и ярости, мучимая смутным отвращением ко всему, что в трезвом состоянии очень ясно обозначалось у нее словом «большевики», Диана наконец сдалась, позволив Чепою успокоить ее. После непривычно короткой борьбы она дала отобрать у себя бутылку виски и пошла в постель, взяв со слуги обещание немедленно разбудить ее, если будут какие-то новости.

Но, не дав обитателям «Хоув-Корта» ни малейшего знака, указывавшего на важность момента, в пять часов одну минуту, за пять миль от отеля, в родильном доме «Эскотен» на свет появился Макс Рональд Пауль Редлих. Его первый крик и внезапные, глухие раскаты грома с небес, как будто сорвалось с места стадо испуганных антилоп гну, раздались в один миг. Когда сестра Эми Патрик положила ребенка на весы и записала его вес — пять фунтов и четыре унции, — а также длинное, трудное для написания имя на бумажку, ее глаза стали на один оттенок светлее и она заговорила о чуде.

Натянутая улыбка акушерки, измученной третьей бессонной ночью, и эйфорические заклинания неземных сил относились не к появлению ребенка и, уж конечно, не к его матери, мучительный акцент которой очень мешал чувствительным ушам сестры Эми во время трудных родов. Спонтанная радость Эми