в землю. Она в удивлении остановилась. Ее отец стал сержантом, а мать была беременна.

Огромное счастье лишь ненадолго парализовало ноги Регины, но чувства так обострились, что у каждого ее вдоха появилась своя мелодия. Ей казалось, что, если она не закроет глаза, упоительная картина разлетится на кусочки. Когда она подбежала к Овуору, в глазах потемнело. Она уткнулась в загрубевшую ткань мантии, увидев его кожу сквозь множество крошечных дырочек, вдохнула запах воспоминания, делавшего ее снова ребенком, услышала стук его сердца и расплакалась.

— За это я тебе всегда буду благодарна, — сказала она, как только снова смогла пошевелить губами.

— Я же тебе обещала, — засмеялась Йеттель. На ней было то же самое платье, в котором она ожидала бэби, которому нельзя было жить. Платье, как и тогда, натянулось на груди.

— Но я думала, ты забыла, — призналась Регина, тряхнув головой.

— Да как я могла? Ты же меня не оставляла в покое.

— Ну, немного и я помог.

— Это мне известно, сержант Редлих, — прыснула Регина. Она обстоятельно надела шляпу, лежавшую на земле, и отдала отцу честь, как это делали скауты. — Когда это случилось?

— Три недели назад.

— Ты меня дурачишь. Мама вон уже как растолстела.

— Три недели назад твой отец стал сержантом. А твоя мать на четвертом месяце.

— И вы мне ничего не писали! Я бы уже могла молиться.

— Хотели сделать тебе сюрприз, — сказала Йеттель.

— Хотели сначала увериться, что все в порядке, а молиться мы уже начали, — прибавил Вальтер.

Пока Овуор хлопал в ладоши, посылая глаза к животу мемсахиб, как будто он только что узнал прекрасную шаури, все четверо глядели друг на друга, и каждый знал, о чем думают другие. А потом руки Вальтера, Йеттель и Регины сплелись в знак благодарности и любви. Значит, это все-таки не было несбыточной детской мечтой.

Пальмы возле железных ворот «Хоув-Корта» еще были наполнены соком последнего большого дождя. Овуор вытащил из штанов красный платок и завязал Регине глаза. Ей пришлось запрыгнуть ему на спину и обхватить его за шею руками. Шея была еще такой же крепкой, как в те давно проглоченные временем ронгайские дни, хотя волосы стали гораздо мягче. Овуор призывно щелкнул языком, тихо сказал «мемсахиб кидого» и понес ее, словно очень тяжелый мешок, по саду и мимо розовой клумбы, отдававшей дневной жар первой прохладе раннего вечера.

Регина могла, несмотря на платок, одновременно пичкавший ее ожиданиями и делавший слепой, чувствовать запах гуавы; она слышала, как ее фея тихонько наигрывает детскую песенку о звезде, сиявшей в ночи, как бриллиант. Хотя девочка не видела ничего, кроме искр на небе фантазии, она знала, что фея одета в платье из красных лепестков гибискуса и держит у губ серебряную флейту.

— Благодарю тебя, — крикнула ей Регина, проезжая мимо дерева, но она говорила на джалуо и только Овуор понял ее и засмеялся.

Когда он, со стоном осла, уже много дней ищущего воду, стряхнул наконец Регину со спины и сорвал с ее глаз платок, она оказалась перед маленькой печуркой в чужой кухне, пахнувшей свежей краской и влажным деревом. Регина узнала только голубую эмалированную кастрюлю, в которой плавали биточки по- кенигсбергски, еще круглее и больше, чем когда-либо. Они плавали в густом соусе, таком же белом, как сладкая каша из немецкой книги сказок. Руммлер, поскуливая, прибежал из соседней комнаты и запрыгал вокруг Регины.

— Теперь это наш номер. Две комнаты с кухней и собственным умывальником, — сказали Вальтер с Йеттель, слив свои голоса в один.

Регина скрестила пальцы, чтобы показать счастью: она знает, что следует делать в таких случаях.

— Как же это удалось? — спросила она, сделав робкий шажок в ту сторону, откуда прибежал Руммлер.

— Освободившиеся комнаты в первую очередь предоставляются военнослужащим, — объяснил Вальтер. Он произнес эту фразу, которую прочитал в газете и выучил наизусть, на своем негнущемся английском так быстро, что его язык запутался между зубами. Но Регина вовремя вспомнила, что смеяться нельзя.

— Ура, — закричала она, когда комок из горла снова соскользнул в коленки, — теперь мы больше не refugees.

— Беженцы, — сказал Вальтер, смеясь. — Как были беженцами, так ими и остались. Но не такие bloody, как раньше.

— Но наш бэби ведь не будет беженцем, папа.

— Мы все в один прекрасный день не будем больше беженцами. Это я тебе обещаю.

— Только не сейчас, — недовольно сказала Йеттель. — Сегодня лучше не надо.

— А ты не пойдешь сегодня в «Подкову»?

— Я больше не работаю. Врач запретил.

Эта фраза просверлила Регинину голову, замешав из воспоминаний, которые она там зарыла, вязкую кашу страха и беспомощности. Перед глазами, которые вдруг стали горячими, заплясали точки, когда она спросила:

— В этот раз у тебя хороший доктор? Евреев он тоже лечит?

— Да-да, — успокоила ее Йеттель.

— Он сам еврей, — пояснил Вальтер, делая ударение на каждом слове.

— Такой красивый мужчина, — мечтательно произнесла Диана.

Она стояла в дверях, в светло-желтом платье, делавшем ее кожу такой бледной, будто на небе уже взошла луна. Сначала Регина увидела только яркие цветы гибискуса в ее волосах и на какое-то упоительное мгновение подумала, что ее фея действительно сошла с дерева. Потом до нее дошло, что поцелуй Дианы отдает виски, а не гуавой.

— Я теперь все время так рассеянна, — засмеялась Диана, когда хотела погладить Регину по волосам и забыла спустить с рук собачку.

— У нас ведь будет ребенок. Ты слышала? У нас будет ребенок. Я больше не могу спать по ночам.

Овуор накрывал к ужину в длинном белом канзу с красным кушаком, расшитым золотом. Он не говорил ни слова, как научил его первый бвана в Кисуму, но глаза его уже не могли настроиться на тяжелый покой английской фермы. Зрачки были такими же большими, как в тот вечер, когда была изгнана саранча.

— В этой стране обезьян нигде не достать каперсов, — пожаловалась Йеттель, протыкая биточек вилкой.

— Что такое каперсы? — довольно жуя, спросила Регина, наслаждаясь волшебством утоленной тоски. Но в первый раз она не стала дожидаться, пока ответ проникнет в самое сердце. — А как мы назовем нашего малыша? — спросила она.

— Мы написали в Красный Крест.

— Не понимаю.

— Мы пытаемся, — объяснил Вальтер, засунув голову под стол, хотя Руммлер стоял позади него да и дать ему было нечего, — узнать что-нибудь о твоих дедушке и бабушке, Регина. Пока мы не знаем, что с ними случилось, мы не можем назвать ребенка в память о них Максом или Иной. Ты ведь знаешь, что у нас нельзя давать детям имена живых родственников.

Только ненадолго Регине захотелось, чтобы она так же мало поняла эти слова с ядовитыми наконечниками, как Диана, шептавшая нежности на ушко своей собачке и заталкивавшая ей в пасть шарики риса. Потом она увидела, как серьезность на отцовском лице сменилась выражением жгучей муки. Глаза матери увлажнились. Страх и гнев боролись в голове Регины, и она завидовала Инге, которая могла сказать дома: «Я ненавижу немцев».

С неторопливостью старого мула в ней выросла сила, позволившая ей сконцентрироваться только на одном вопросе: почему биточки по-кенигсбергски превратились у нее в горле в соленый едкий комок. Наконец у Регины получилось по крайней мере глядеть на отца так, будто она, а не он — ребенок, которому

Вы читаете Нигде в Африке
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату