«Норфолк» уже в полдень не принимали заявки на проведение торжественных обедов в честь победы. На вечер был запланирован большой фейерверк, а на ближайшие дни — парад Победы.

В «Хоув-Корте» мистер Малан в приступе патриотизма, который удивил его самого еще больше, чем жильцов, велел полить покрытые земляной коркой кактусы у ворот, почистить граблями дорожки вокруг розария и поднять флаг на флагштоке, который, правда, для этого пришлось сначала отремонтировать. Его не использовали с тех пор, как отель перешел в руки Малана. Вечером миссис Малан, одетая в праздничное красно-золотое сари, приказала поставить под эвкалиптом с тяжело свисавшими ветвями стол из красного дерева и обтянутые шелком стулья. Она пила чай с четырьмя дочками-подростками, которые выглядели как тропические цветы и, беспрестанно хихикая, покачивали головками, словно пышные розы на ветру.

Яростный протест Чепоя не смог удержать Диану от пробежки по саду босиком, в прозрачной ночной рубашке, с початой бутылкой виски в руке, причем она попеременно выкрикивала: «То Hell with Stalin!»[73] и «Damnded Bolsheviks!»[74].Один майор, бывший в гостях у миссис Тэйлор, довольно резко указал ей на то, что главным образом русские содействовали победе — ценой страшных жертв. Когда до Дианы дошло, что даже ее собачонка не верит в то, что она младшая дочь последнего русского царя, хотя она клялась ей в этом ее собственной шкурой, ею овладело такое отчаяние, что она, рыдая, бросилась под лимонное дерево. Чепой кинулся к ней, чтобы успокоить, и наконец смог унести свою хозяйку в номер. Он нес ее на руках, как ребенка, и тихонько напевал печальную песню про льва, который потерял свою силу.

Профессор Готтшальк за последние месяцы очень похудел и стал молчалив. Он ходил так, будто каждый шаг отдавался в его теле болью, не шутил больше с малышами в колясках, редко гладил собак и очень редко делал комплименты молодым женщинам. Посвященные утверждали, что он сдал как раз тогда, когда союзники начали сбрасывать бомбы на немецкие города, но всеми любимый профессор не был готов к разговору на эту тему. Теперь, в день блестящего триумфа, он сидел с бледным лицом на кухонном стуле перед своей комнатой и, вместо того чтобы, как обычно, читать, задумчиво глядел на деревья и все время бормотал себе под нос: «Мой прекрасный Франкфурт».

Так же как и ему, многим беженцам было неожиданно тяжело показать в надлежащей форме свое облегчение по поводу давно ожидавшегося окончания войны. Были и такие, кто уже давно не говорил по- немецки и действительно полагал, что позабыл родной язык. Именно они поняли в этот счастливый момент, что им никак не хватает английского, чтобы выразить чувство освобождения. С какой-то неизъяснимой горечью они завидовали людям, которые без стеснения плакали. Но эти слезы освобождения заставляли их английских соседей предполагать, что беженцы все-таки тайно были на стороне Германии и вот теперь оплакивали заслуженную победу англичан.

Йеттель только немного сожалела, что не могла провести этот вечер с Вальтером, как полагалось жене ветерана войны. Но она так привыкла к его посещениям каждые две недели. Ей нравилась четкая дозированность их встреч, и она не желала изменять этому расписанию даже в столь многообещающий день. Кроме того, она была в слишком хорошем расположении духа, чтобы мучиться угрызениями совести больше, чем нужно. Как раз в этот день исполнилось ровно три месяца с тех пор, как она работала в «Подкове», где каждый вечер получала давно забытое подтверждение того, что она еще молода и желанна.

«Подкова», с ее подковообразной стойкой, была единственным баром в Найроби, где клиентов обслуживали белые женщины. Хотя там не подавали алкоголя, приятное заведение с красными стенами и белой мебелью считалось баром. Он был так популярен, в основном у мужчин, как раз потому, что за стойкой там были женщины, причем не местные. Молодые офицеры, регулярно посещавшие «Подкову», тосковали по родине и изголодались по свиданиям и флирту. Им не мешали ни берлинский акцент Эльзы Конрад, ни убогий словарный запас Йеттель. Гостей это даже очень устраивало, они могли раскрыть ее очарование без лишних слов. Это был обоюдный подарок. Йеттель давала им чувство собственной значимости, которой у них не было, а для нее их приветливость и заразительное веселье были лекарством, которое принесло больному нечаянное избавление от тяжелейшей болезни.

Когда Йеттель красилась вечером, пробовала новые прически или просто вспоминала особенно взволновавший ее комплимент какого-нибудь молоденького солдата, которые странным образом все звались Джонами, Джимами, Джеками или Питерами, она каждый раз заново влюблялась в свое отражение в зеркале. В иные дни она даже начинала верить в Регининых фей. Ее светлая кожа, которая на ферме всегда была то желтой, то серой, теперь снова прекрасно контрастировала с темными волосами, глаза блестели, как у ребенка, избалованного похвалами, а наметившиеся округлости придавали ей, на вид такой беспечной, притягательную женственность.

В «Подкове» Йеттель могла на несколько часов забыть, что они с Вальтером — все еще беженцы с нищенским доходом, всего лишь изгои, живущие в страхе перед будущим. В баре она с блаженной радостью гнала от себя эту правду. Она казалась себе молоденькой девушкой, вокруг которой вьются ухажеры и которая не пропускает ни одного танца ни на одном из студенческих балов в Бреслау. Даже если единственным ухажером был Овуор, щелкавший языком и называвший ее «красавицей мемсахиб», Йеттель была счастлива.

Если бы не Эльза Конрад, каждый вечер говорившая: «Если ты хоть раз обманешь своего мужа, я тебе все кости переломаю», Йеттель отдалась бы своему упоительному тщеславию так же безудержно, как периодически отдавалась мечтам о будущем. В них Вальтер был капитаном, построил дом в лучшем районе Найроби, где Йеттель принимала местную элиту, которая, естественно, была очарована легким акцентом хозяйки и принимала ее за швейцарку.

Йеттель было ясно, что в «Подкове» тоже будут праздновать победу и что она, как патриотка, обязана принарядиться для защитников родины, оказавшихся так далеко от ее рубежей. Когда все только обсуждали первое известие о капитуляции, она уже записалась на мытье и, выдержав схватку с госпожой Келлер, пожелавшей засунуть своего мужа в список вне очереди — и это в такой важный для Йеттель день! — все- таки уже в полдень оказалась в ванной. После долгих размышлений она решила надеть все еще ненадеванное длинное вечернее платье, из-за которого со времени прибытия в Ронгай столько раз ссорилась с Вальтером, потому что он никак не хотел забыть свой холодильник. Воспоминание об этих ссорах немного подпортило ей настроение.

Ей понадобилось неожиданно много времени, чтобы натянуть платье из тяжелой синей тафты, с лифом в желто-белую полоску, рукавами с буфами и крошечными пуговками на спине — оно стало тесновато в груди и бедрах. Еще дольше пришлось ей искать в маленьком зеркале на стене ту женщину, какую ей хотелось там увидеть. Но она так настойчиво улыбалась своему отражению, пытаясь внушить себе мужество и энергию, что в конце концов осталась довольна увиденным.

— Я всегда знала, что это платье мне еще понадобится, — сказала она, вздернув подбородок, но упрямство, которым она хотела недолгое время насладиться, как веселой игрой, как ванильным мороженым, подававшимся в «Подкове», вдруг превратилось в нож, полоснувший по прекрасному портрету молодой красивой женщины, опьяненной победами.

С внезапностью, от которой дыхание ее участилось, Йеттель увидела их дом в Ронгае, с дырявой крышей, не защищавшей ни от дождя, ни от зноя. И Вальтера, стоящего над ящиком, который она привезла из Бреслау, и услышала, как он отчитывает ее: «Ты никогда не наденешь эту вещь. Ты даже не понимаешь, что наделала». Она попыталась смехом задушить в своей памяти эти фразы, но сбежать от воспоминаний было не в ее силах, и эти слова показались ей символичными для всех последовавших за ними лет.

Широкие белые и желтые полосы на груди превратились вдруг в узкие и тесные железные обручи. Они жали, и жгли, и гнали Йеттель к воспоминаниям, с таким трудом вытесненным из ее сознания. С непривычными, мучительными подробностями перед ней снова прошел тот день в Бреслау, когда они получили письмо от Вальтера с известием о том, что за нее и Регину подготовлен залог для эмиграции. Опьяненная освобождением, тогда она и купила, вместе с матерью, это платье. Как они обе смеялись, воображая растерянное лицо Вальтера, когда вместо холодильника он увидит вечерний туалет.

Мысль о том, что ни с кем мать не смеялась так много, от всего сердца, как с ней, лишь ненадолго согрела Йеттель. Немилосердно явилась ей и последняя сцена дня. Вот только что мать сказала ей: «Будь поласковей с Вальтером, он так тебя любит», и вот она уже стоит, заплаканная, и машет рукой, в гамбургском порту, удаляясь от нее, становясь все меньше и меньше. Йеттель почувствовала, что времени вернуться в реальность остается совсем чуть-чуть. Она знала, что нельзя думать о матери, о ее нежности,