ему языке. К тому же Малану приходилось помнить о своей многочисленной семье, нельзя было позволить чертову вулкану в юбке все испортить.

Эта великанша, в раздражающем его тюрбане со смехотворной гвоздичкой наверху, которая, пикантным образом, была из его сада, не только знала о том, что в отеле у него имелась комнатка для особых случаев. Она к тому же работала управляющей в «Подкове», маленьком баре, который благодаря своей интимной атмосфере, ванильному мороженому и блюдам с соусом карри стал излюбленным местом встреч английских солдат в Найроби. На кухне подвизались исключительно индусы, и почти все — трудолюбивые родственники мистера Малана.

Так что и в случае с женой солдата торг был короткий. Кроме того, мистер Малан был настроен необычно мягко еще и потому, что глаза незнакомки напомнили ему прекрасные глаза коров — напомнили дни его юности. К тому же, к его удовлетворению, она оказалась, по крайней мере, беженкой из Германии. Йеттель получила свободную комнату и разрешение привести с собой собаку и слугу. За это самый младший брат его жены, у которого не было двух пальцев на правой руке, почему его никак не удавалось пристроить, получил на первое время должность уборщика мужского туалета в баре.

В «Хоув-Корте» все, кого это касалось, знали, что новая жиличка находится под защитой Эльзы Конрад. Так Йеттель удалось избежать множества мелких издевательств, которые другие новички должны были беспрекословно сносить, если не хотели, чтобы к ним на вечные времена приклеился ярлык кляузника, которого приличные люди за версту обходят. Йеттель жаловалась только на непривычную для нее духоту в Найроби, на стесненные жилищные условия после «привольной жизни на нашей ферме» да на то, что Овуору приходится готовить пищу на крошечной электроплитке. Но эти жалобы в зародыше пресекались Эльзой Конрад следующим замечанием: «Каждая такса до эмиграции была сенбернаром. Лучше ищи работу».

Когда Регина приехала в «Хоув-Корт» на каникулы в первый раз, Йеттель уже так привыкла к новой жизни, и прежде всего к множеству людей, с которыми она могла поговорить и которым могла поплакаться, что ежедневно обещала дочери: «Здесь ты скоро позабудешь про ферму».

— Но я не хочу забывать ферму, — отвечала Регина.

— Даже ради твоего любимого отца?

— Папа меня понимает. Он ведь тоже не хочет забывать свою Германию.

— Ты здесь никогда не соскучишься, можешь хоть каждый день ездить на автобусе в библиотеку и брать там столько книг, сколько захочешь. Для членов семей военнослужащих это бесплатно. Госпожа Конрад уже радуется, что ты сможешь привозить ей книги.

— Кому я буду рассказывать о том, что прочитала, если папы здесь нет?

— Зато здесь столько детей.

— Мне что, детям о книгах рассказывать?

— Ну, не хочешь детям, так рассказывай своей дурацкой фее, — нетерпеливо ответила Йеттель.

Регина скрестила за спиной пальцы, чтобы не пробуждать мать от ее беспечного сна. Она уже в первый день каникул поселила свою фею на гуаве с мощными ветвями, которая источала чудесный аромат. Она сама тоже могла легко забираться на дерево с зелеными плодами. Густая листва защищала ее от любопытных глаз, давая возможность проводить дни в мечтах, как дома, в Ол’ Джоро Ороке. Нелегко ей было привыкнуть к новому окружению. Прежде всего, она боялась женщин, когда они, одетые в длинные платья, которые называли housecoats[65], с ярко накрашенными губами, прогуливались по саду ранним вечером и заговаривали с Региной, как только она покидала свое дерево.

Напротив маленькой темной комнатки, в которой стояли две кровати, умывальник, два стула и стол с электроплиткой и которую делили Йеттель, Регина и Руммлер, жила мисс Клави. Она нравилась Регине, потому что улыбалась ей, не говоря ни слова, гладила Руммлера и кормила его остатками, которые не доел ее пес Тигр. Из регулярного обмена улыбками и мелко провернутым белым мясом очень скоро вышла привычка, которую мечтательница Регина обратила в увлекательнейшее приключение всех каникул.

В те дни, которые никак не хотели заканчиваться, она представляла себе, что Руммлер и Тигр обратились в лошадей и она скачет на них назад, в Ол’ Джоро Орок. Но Диана Уилкинс, жившая рядом с Йеттель в большом двухкомнатном номере, одной-единственной атакой обрушила стены одинокой крепости Регины.

Однажды днем, который был таким жарким и сухим, как перекормленный огонь буша, Регина после обеда взобралась на свое дерево. На одной из ветвей сидела Диана. Грациозная женщина с голубыми глазами, длинными светлыми волосами и кожей, мерцавшей в густой тени листвы, как лунный свет. На ней было прозрачное белое кружевное платье, достававшее ей до босых ступней. Ее губы были накрашены нежно-розовой помадой, а на голове сверкала золотая корона с множеством мелких разноцветных камушков на каждом зубце.

На какое-то мгновение сердце Регины забилось от удивления, что ей удалось вызвать к жизни фею, в которую она уже давно не верила. Она даже дышать боялась, и, когда Диана сказала: «Если ты ко мне не идешь, тогда приду к тебе я», девочка вдруг так громко расхохоталась, что тут же покраснела от стыда, как рак. Английский, на котором говорили беженцы и который шумел в ушах Регины, как ветер, пробивающийся сквозь лес, полный великанов, был нежным шелестом по сравнению с грубым выговором Дианы.

— Я еще никогда не слышала твоего смеха, — с удовлетворением заявила Диана.

— В Найроби я еще никогда не смеялась.

— Грусть делает людей безобразными. Смотри, ты снова смеешься.

— Ты принцесса?

— Да. Но здешние люди не верят в это.

— А я верю, — сказала Регина.

— Большевики украли у меня мою родину.

— У моего отца ее тоже украли.

— Но не большевики!

— Нет, нацисты.

Диана Уилкинс родилась в Латвии, юной девушкой бежала через Германию, Грецию и Марокко и в начале тридцатых годов только потому зависла в Кении, что слышала от кого-то, будто в Найроби откроют театр. Она была танцовщицей и верила, что ее счастливая жизнь еще впереди. Своей английской фамилией и вдовьей пенсией, которым обитатели «Хоув-Корта» завидовали еще больше, чем ее красоте, она была обязана скоротечному браку с одним молодым офицером. Его застрелил ревнивый соперник.

В первый раз, показывая Регине свое жилище, она гордо продемонстрировала засохшие пятна крови на стене. Они, правда, появились после убитого комара, но Диане романтика была еще нужнее, чем виски. Кроме того, ей было грустно от мысли, что покойный лейтенант Уилкинс не оставил в ее жизни никакого следа, кроме своего имени.

— А ты была там, когда его застрелили? — спросила Регина.

— Ну конечно. Он еще успел сказать мне перед смертью: «Твои слезы как роса».

— Таких красивых слов я еще никогда не слышала.

— Подожди. Наступит время, услышишь. У тебя уже есть друг?

— Да. Его зовут Мартин, и он солдат.

— Здесь, в Найроби?

— Нет, в Южной Африке.

— И ты очень хочешь выйти за него?

— Не знаю, — засомневалась Регина. — Я еще не думала об этом. Гораздо больше мне хочется братика.

Услышав свои слова, она испугалась. С тех пор как они распрощались с Мартином на ферме, она упоминала его имя только в своем дневнике. И то, что она вот так разом проболталась не только о нем, но и об умершем ребенке, смутило ее. Дикий танец у нее в голове показался девочке какими-то особыми чарами, от которых печаль пересыхает, как реки во время засухи.

С тех пор как Регина поделилась с Дианой своими тайнами, дни неслись так же быстро, как кружились в лихорадке обезумевшие быки. Ее уши были глухи к слезным просьбам матери и уж тем более к приказам Эльзы Конрад подыскать себе подружку-ровесницу.