Две недели спустя, когда Арчи сверял по карте путь на Софию, Самад сказал, ни к кому не обращаясь:

— Мне место не здесь.

Как обычно, его проигнорировали; особенно усердствовал Арчи, которому очень хотелось послушать дальше.

— У меня же есть образование. Специальная подготовка. Мне бы летать в Королевских ВВС, поливая врага огнем! Ведь я офицер! Не какой-нибудь там мулла или сипай, изнашивающий чаппалы[28] на тяжелой службе. Мой прадедушка Мангал Панде… — он оглянулся, надеясь, что имя произвело впечатление, но увидев лишь плоские, как блин, английские физиономии, продолжил:

— … был великим героем Восстания сипаев[29] в Индии!

Молчание.

— Тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года! Именно он первым выстрелил мерзкой пулей, смазанной свиным салом, и отправил ее в небытие!

Глубокое, полнейшее молчание.

— Если бы не эта дрянь, — проклиная в душе дырявую историческую память англичан, Самад оторвал от привычного места на груди пять мертвых, скрюченных пальцев, — если бы не эта подлая рука, которой индийская армия наградила меня за все мои страдания, я бы тоже многого добился. Ведь почему я теперь калека? Потому что индийская армия здорово умеет лизать чужие задницы, а сражаться в пекле, в поту не умеет! Мой дорогой друг, сапер Джонс, ни за что не ездите в Индию, там одни дураки и еще того хуже. Дураки, индусы, сикхи и пенджабцы. Да еще эта трескотня про независимость — дайте независимость Бенгалии, Арчи, вот что я скажу — и пусть Индия по-прежнему спит в британской постели, если ей так нравится.

Его рука мертвой тяжестью опустилась на грудь — так старики хватаются за сердце после приступа гнева. Самад всегда обращался к Арчи, словно бы от остальной компании их отделяли километры. За четыре дня игры в гляделки между этими двумя мужчинами возникла некая связь — протянулась шелковая нитка, за которую Самад, как бы Арчи ни отбрыкивался, тянул при малейшей возможности.

— Видите ли, Джонс, — говорил Самад, — сикхам нельзя было давать власть. Вот в чем ошибка вице-короля, понимаете? Ну, у них есть определенные успехи с кафрами в Африке, вот он и решил: «Да, мистер такой-то, — а у того мистера рожа потная, мясистая, глупейшие фальшивые усики на английский манер и тюрбан болтается на макушке, как кусок дерьма, — быть тебе офицером, пора индианизировать армию; давай-давай, майор Риссалдар Пугри, Даффадар Пугри, в Италии тебя ждут мои старые славные английские вояки»! Какая ошибка! А затем вызвали меня, героя 9-го Северного бенгальского полка конных стрелков и Бенгальского авиакорпуса, и сказали: «Самад Миа Икбал, Самад, мы хотим удостоить тебя огромной чести. Ты будешь сражаться в континентальной Европе — не голодать и пить собственную мочу в Египте или Малайзии, нет — ты будешь сражаться с фрицами по месту их нахождения». Прямо на пороге их дома, сапер Джонс, прямо на пороге. Итак, я отправился в путь. Италия — отлично, думал я, там я покажу англичанам, что мусульманин из Бенгалии умеет сражаться не хуже любого сикха. Даже лучше! Эффективнее! У нас прекрасное образование, хорошая наследственность — таких офицеров поискать.

— Офицеры-индусы? Черный, однако, это будет день, — сказал Рой.

— В первый же день, — продолжал Самад, — я разбомбил немецкое логово. Спикировал на них, как орел.

— Брехня, — сказал Рой.

— На второй день я обстреливал врага во время его наступления на линию Готик, когда он уже прорвал оборону Ардженты и теснил союзников в долине По. Сам лорд Маунтбэттен[30] должен был лично меня поздравить. Руку пожать. Не успел. Знаете, что случилось на третий день, сапер Джонс? Знаете, почему я теперь калека? В расцвете-то сил?

— Нет, — тихо отозвался Арчи.

— Из-за одного ублюдочного сикха, сапер Джонс, ублюдочного идиота. Мы стояли в траншее, его пистолет сорвался и прострелил мне запястье. Но я не позволил ничего ампутировать. Мое тело даровано мне Аллахом целиком. Целиком к нему и вернется.

Так Самад среди других неудачников оказался в армии Его Величества, в бесславном дивизионе, наводящем мосты; его окружали люди, подобные Арчи, подобные Дикинсон-Смиту (в чьем государственном досье стояла пометка: «Внимание: гомосексуален») или Макинтошу с Джонсоном, явно подвергшимся фронтальной лоботомии. Отбросы войны. «Убогий батальон», как любовно выражался Рой. Загвоздка заключалась в следующем: капитан Первого штурмового дивизиона Дикинсон-Смит был не солдат, тем более — не офицер, несмотря на командирские замашки. Его против воли вытащили из отцовского колледжа, вытряхнули из отцовского платья и отправили, как когда-то отца, ВОЕВАТЬ. Как когда-то отца, а еще раньше — отца отца, и так до бесконечности. Молодой Томас покорился судьбе и уже целых четыре года настойчиво шел к цели: присоединить свое имя к удлиняющемуся списку Дикинсон-Смитов, вырезанному на большой надгробной плите в деревне Литтл-Марлоу, лечь сверху в семейную банку сардин, что горделиво красуется на старинном погосте.

Дикинсон-Смитам случалось погибать от рук фрицев, мавров, китаез, кафров, лягушатников, шотландцев, мексикашек, зулусов, краснокожих (южных и восточных), а один из них был даже подстрелен вместо быстроногой окапи каким-то шведом на охоте в Найроби, поэтому каждый Дикинсон-Смит спал и видел, как он по семейной традиции проливает кровь на чужой земле. А если подходящей войны не подворачивалось, у Дикинсон-Смитов имелся в запасе курортный полигон смерти — Ирландия, на которую начиная с 1600 года всегда можно было рассчитывать. Но умереть — дело хитрое. И хотя во все времена возможность подставить грудь под смертоносное оружие притягивала членов этой семьи, как магнит, нынешний Дикинсон-Смит грозил не оправдать надежд. У бедного Томаса была своя, особая страсть к экзотическим странам. Ему хотелось узнать их, вникнуть в них, полюбить, взлелеять. Для военных игрищ он попросту не годился.

Долгая история о том, как Самад из бенгальских войск, с пика своих боевых достижений, докатился до «убогого батальона», рассказывалась и пересказывалась Арчи Джонсу — слушал тот или нет, — ежедневно две недели подряд, каждый раз в новой версии и с новыми уточнениями. Рассказ был тягомотным, но все- таки светлым по сравнению с другими историями, которые рассказывались долгими ночами и поддерживали в личном составе «убогого батальона» общее состояние подавленности и отчаяния. Трагическая смерть невесты Роя, парикмахерши, поскользнувшейся на бигуди и разбившей голову о раковину; невежество Арчи, не ходившего в школу, потому что мама не могла купить ему школьную форму; сонм погибших родственников Дикинсон-Смита — таков был набор затертых канонических историй; что касается Уилсона, то днем он молчал, зато во сне начинал скулить, и на его лице явственно отражались настолько горькие горести, что никто не смел его расспрашивать. Так продолжалось какое-то время; горемычный батальон, словно бродячий цирк — шуты и уроды, — бесцельно скитался по дорогам Восточной Европы, за неимением публики развлекая сам себя. Каждый по очереди смотрел и показывал номера. Но однажды их танк въехал в день, которого История еще не знала. Который не потрудилась удержать Память. Камень утонул. Вставные зубы бесшумно опустились на дно стакана. Это случилось 6 мая 1945-го.