Хотят нашими ручками жар загрести! Сами не одолеют Японию, так на нас взваливают. А какого же они не воевали на нашей стороне, когда фрицы были под Москвой? Тушенкой отделывались, лярдом… Ах, шкуры, ах, буржуи, выгадывают за наш счет!
'Проливали-то мы кровь проливали, — подумал я, — только ты, старшина Колбаковский, прихватил ее, войны, кроху, больше по тыловым складам околачивался… Да и нельзя так выражаться о наших союзниках, президент Рузвельт был другом товарища Сталина, как говорят. И вообще истерика. А еще старшина…'
Второе мнение — половинчатое — удачней всех выразил Свиридов. Нянча на коленях старшинский аккордеон и, по счастью, соображая, что сейчас его игру не будут слушать, он беззвучно перебирал клавиши и говорил, как бы прицеливаясь к их беззвучным тембрам:
— Я рассуждаю в данном направлении — воевать придется, никуда не денешься. Это факт, а не реклама.
Выразитель третьего, насквозь бодрого мнения — Толя Кулагин. Ворот распахнут, высовывается мохнатая, как на обезьяне, шерсть, надраенные зубным порошком пуговицы на гимнастерке и бляха на ремне горят, и серый глаз и карий горят, помятые, старообразные черты свежеют. Кулагин приминает вихор на макушке, жестикулирует:
— Мы их, самурайских гадов, за четыре педели в порошок сотрем, ей-бо! Ваши очи видали, сколь эшелонов прет за нами, рядком и спереди? Тьма-тьмущая войск! Пехота, «катюши», орудия, самолеты. А летит сколь самолетов? Все туда, на восток, на японца. Силища у нас несусветная, армия всемогучая, кто супротив устоит? Это вам не сорок первый годочек, будь он трижды проклятый! Ноне мы заказываем музыку, понял, Свиридов? Так играй не танго, а победные марши, дьявол тебя забодай! Слушайте меня, робя: ка-ак вдарим по Японии, так от нее пшик, а нам добавочные орденишки! Готовь дырки на гимнастерках!
— Дырки от бубликов, — бурчит Колбаковский, но его не слушают.
Большинству воинственные, отчасти гаапкозакидательские речения Кулагина по душе. От двери, где обитают юнцы, раздается несильный, ломающийся, как у петушка, голос:
— Поддерживаем товарища Кулагина! Наша славная Краснознаменная ордена Суворова Оршанская дивизия покажет себя.
И мы, пополнение, не отстанем от фронтовиков, покажем…
— Аника-воин, — прерывает Колбаковскпй. — Нюхнешь, почем фунт лиха, не зарадуешься, герой…
— Нет, почему же, товарищ старшина… Вы не сомневайтесь, не струсим, будем достойны ветеранов- фронтовиков…
Обладатель ломкого баска — Нестеров Вадим, тонкокостный, стройный, с длинными, загнутыми ресницами, с румянцем смущения на лице мягкого, девичьего овала. Чистый, наивный, уважительный мальчик, жестоко смущавшийся, до краски, до слезы, если приходилось говорить. Тут набрался смелости, сказал. Его одногодки одобрительно на него поглядывают, кивают. Ясней ясного: разговоры об орденах для них — мед, ребятки мечтают о подвигах и наградах. На той войне не досталось, зато теперь имеют шанс.
Какой шанс? Ведь на войне, помимо того, что дают правительственные награды, еще и убивают.
Что касается меня, то я предпочел бы остаться без нового орденочка, лишь бы не воевать. И думаю я при этом не столько о себе, сколько о них, семнадцатилетних. Еще не поживших как следует. Но воевать надо, и потому надо готовить к этому и солдат, и себя. Прикидываю: что сказать, чтобы извлечь из этой беседы, из сшибки трех мнений, выгоду для меня как ротного командира?
Говорю:
— Товарищи! Если партия и правительство поставят перед Советскими Вооруженными Силами благородную цель — разгромить милитаристскую Японию, освободить порабощенные народы Азии и приблизить мир во всем мире, то… — период большой, как у Льва Толстого, и я делаю передых, — то наш долг, товарищи, выполнить ее! Но к боевым действиям необходимо готовиться, нельзя недооценивать противника. Поэтому требую отнестись к занятиям по-настоящему!
Все молчат: я вступил в беседу довольно неожиданно. Только сержант Симоненко, парторг роты, произносит:
— Товарищ лейтенант, коммунисты и комсомольцы покажут пример.
— Надеюсь, — отвечаю я и думаю: 'Спасибо, парторг. Ты вовремя поддержал меня'. Знаю: к нему прислушиваются, он мужик авторитетный. Говорит редко, но веско. Дай бог.
Мне кажется: я удачно повернул разговор, да что там — насобачился. И одновременно понимаю: от реальности не схоронишься. Давайте без растерянности и расстроенноеT. Будем воевать, коль надо. На совесть воевать будем.
Я добавляю зычно:
— Мир ли, война ли, мы всегда сыны Родины, солдаты Родипы, она может во всем на пас положиться. Так ведь, братцы?
Со всех сторон:
— Конечно, так!
— Так точно, товарищ лейтенант!
— На кого ж ей опереться, как не на пас?
Я спрашиваю у Колбаковского:
— Ну, старшина, все правильно?
— Правильно, товарищ лейтенант, — говорит Колбаковский довольно твердым голосом.
Вероятно, я все-таки умру от старых ран. В преклонном возрасте. В госпитале для инвалидов Отечественной войны, есть такие.
Впрочем, какой же я инвалид? Я умру от старых ран у себя дома.
Я подошел к приоткрытой двери, отвел ее пошире. Посвежело.
Я поежился. Смеркалось. Небо потемнело, загустело, на востоке оно было в дымке, на западе — в лиловых и розовых полосах. Леса почернели и отдалились, силуэты отдельных деревьев, столбов, построек, жавшихся к железной дороге, — рельефные, врезанные в небо. Кое-где в окнах светились огоньки. Кончилась война — кончилась светомаскировка. И в Москве теперь половодье огней, как до войны. Проедем через Москву или нет? По всему — должны проехать. А в дальневосточных городах введут светомаскировку?
Либо уже ввели? И когда начнется война, та, японская? Когда — об этом полюбопытствуй у Верховного Главнокомандующего. Он тебе доверительно сообщит, лейтенанту Глушкову.
Сумерки плотнились, искры вырывались из паровозной топки, гасли на лету, в черноте. Ее, черноту, не могли побороть пи паровозные искры, пи оранжевая луна, взошедшая над лесом, пи фонарь 'летучая мышь', подвешенный в теплушке, на стояке нар.
Чернота обволакивала леса и поля, эшелон, теплушку и меня, Глушкова. И хотелось вырваться из тьмы, окунуться в утренний, нарождавшийся свет, в теплый, животворящий свет.
Рядом встал сержант Симоненко. Затянулся папиросой, предложил:
— Папироску, товарищ лейтенант?
— Благодарю, недавно курил.
Симоненко могуче, с хлюпом, затягивался, огонек, разгораясь, освещал его крутой лоб, крупный рот, вздернутый нос, щеточку усов. Симоненко внушительно проговорил:
— Товарищ лейтенант! Я планирую провести открытое партсобрание. Об авангардной роли коммунистов и комсомольцев в занятиях по боевой подготовке. Как относитесь?
— Положительно. Согласуйте с гвардии старшим лейтенантом Трушиным.
— С замполитом утрясем!
Сержант Симоненко настойчив, целеустремлен. За что возьмется — доведет до завершения. Взялся за занятия — не отступится.
Это дельно, это мне подмога.
За спиной захлебывающиеся переливы аккордеона, пенье с придыханием, с выкаблучиванием:
Мы с тобой случайно в жизни встретились, Оттого так странно разошлись…
Так, так. Ефрейтор Свиридов. Солист Большого театра Лемешев! Король цыганской эстрады Козин! Очередное танго, сладчайшая, сиропная грусть. Уж впрямь лучше бы победные марши наяривал.
