– Действительно, голова садовая! – согласился со мной Борис. – Ладно, не расстраивайся, возьмем с собой! Пейзане будут рады!

– Кто?

– Ну, пеоны… Да деревенские жители, неуч!

Белорусский вокзал встретил нас шумной толчеей, гомоном и неразберихой, всегда встречающейся там, где собирается много народу. Шныряли нищие, беспризорники, у табло табунились какие-то беженцы- каракалпаки с чумазыми, вшивыми детьми на руках, мимо чинно прохаживались благодушные стражи порядка…

Мы благополучно успели на трехчасовую электричку и даже умудрились занять сидячие места. Вагончик тронулся, перрон остался, мимо поплыли московские улицы, мы переехали Москва-реку, потом потянулись громады новостроек, спальные районы Крылатского, слева, вдалеке – Троекурово, и, наконец, минув МКАД, электричка покинула столицу, резко набирая скорость.

До Вязьмы нам предстояло «трюхать», как выразился Борис, полных три часа да еще и с хвостиком.

Я, утомленный позавчерашней пьянкой и полубессонной ночью в квартире Паганеля, вскоре уснул, привалившись головой к подрагивающей стенке вагона, а Борис вставил в уши наушники плеера, врубив его на полную громкость – аж мне было слышно!

Проснулся я от толчка – электричка остановилась.

– Где это мы? – хриплым спросонья голосом спросил я, крутя головой.

Пока я спал, стемнело, и за грязным окном лишь светились сквозь ненастный осенний мрак тусклые фонари.

– Можайск! – ответил Борис, переворачивая в плеере кассету. – Часа два ты продрых, поздравляю! Всегда завидовал людям, которые могут спать в дороге – не так скучно.

– Борь, что ты слушаешь? – осведомился я, потягиваясь и разминая уставшее после сна на жесткой лавке тело.

Вместо ответа искатель молча вставил мне в ухо наушник и нажал кнопку. В ухе зашипело, заиграла музыка, и высокий, резковатый голос запел:

– Что это? – удивленно спросил я, снимая наушник.

Борис улыбнулся.

– Песня, соответствующая моменту! Это из раннего «ЛСД», слыхал такую группу?

Я кивнул, а Борис продолжил:

– Я современную музыку вообще слушать не могу, все эти рэпы-рэйвы-техно-дэнсы… Чего там еще есть? Хип-хоп? Бр-р-р, муть! Так, собрал коллекцию любимых в ранней молодости групп, благо, на «Горбушке» все можно достать, теперь балдею!

Я в свое время тоже увлекался музыкой, поэтому у нас с Борисом, оказавшимся упертым меломаном, нашлось о чем поговорить аж до самого Гагарина.

Народу в электричке становилось все меньше и меньше, да и типажи поменялись – если вначале с нами ехали одни москвичи, то теперь на остановках в вагон залезали мрачноватые, дряхлые бабули с корзинками и котомками.

В Вязьму приехали в седьмом часу. Накрапывал нудный дождик. Здесь было существенно холоднее, чем в Москве, а может быть, нам просто так показалось после теплого вагона электрички. Низенький, обшарпанный вокзальчик был пуст, и наши шаги отдавались гулким эхом в давно не крашенных стенах.

В справочном бюро Борису сказали, что никакого Корьёва не знают, и посоветовали сходить на автовокзал, до которого рукой подать – он притулился тут же, на привокзальной площади.

Автовокзал оказался деревянным одноэтажным зданьицем с навесом, под которым жались от дождя несколько сереньких старушек. Борис, решительно расплескивая лужи, устремился к ним.

– Здорово, бабули! Как нам до Корьёво доехать?

Старушки завозились, переглядываясь, зашептались, и, наконец одна, самая бойкая, ответила, шамкая беззубыми челюстями:

– Так до Корьёво амтобусов не ходить, милок! Вам до Гришино надоть, а тама уже пешком, недалеча, километров пять!

– Спасибо, бабули, дай вам Бог здоровья! – весело сказал Борис и пошел к кассам, за билетами.

Я закурил и спрятался под навес, оглядываясь. Вязьма после великолепия залитых светом московских улиц казалась мне темной, убогой деревенькой. Лишь кое-где горели фонари, не освещая, а словно наоборот, подчеркивая сгустившуюся темноту.

Чуть в стороне светились окна пятиэтажек, у вокзала пестрели витринами приметы времени – коммерческие палатки. Я вспомнил стихи, слышанные еще в юности от одного из поэтов-любителей моего родного городка:

Написанные про совсем другой, далекий, приуральский город, эти строки подходили к провинциальной Вязьме как нельзя лучше. Тоскливое слово – глубинка!..