В доме было прохладно, приятно пахло нагретым деревом. Я распахнула окна на веранде и устроилась в кресле-качалке. На столе стояла ваза со свежесрезанными тюльпанами. Видимо, Раиса была и уже ушла. И хорошо, что я с ней не столкнулась.

Я развернула сверток, какой-то загадочный предмет вывалился из него на пол. От падения он раскололся на несколько частей. Я собрала куски, и они сложились в некое подобие человеческой фигурки, слепленной из воска.

Эта галиматья была написана на бумаге, в которую была завернута фигурка. Красные чернила ровные, четкие буквы, почерк почти каллиграфический, явно женский. На обратной стороне листка тем же почерком было начертано: «Завернуть магическую куклу в заклинание, носить ровно семь дней, не снимая, в чулке левой ноги, и по окончании этого времени, утром, не сходя с постели, заклинание сжечь и разбросать пепел, а магическую куклу хранить вечно».

– Господи, что за бред! – пробормотала я и почувствовала, как неприятный холодок пополз по спине.

Я поспешно сложила куски воска в бумагу, тщательно завернула и засунула в ящик буфета.

Останки фарфоровой балерины покоились на том же самом месте, где я их утром обнаружила. Под прессом ночных страхов я так и не рискнула к ним притронуться. На кухне тоже не прослеживалось присутствия кого-то постороннего. Получалось, что Раиса не приходила.

Тогда кто же поставил в вазу свежие цветы?

«Наверняка они стоят со вчерашнего дня», – успокаивала я сама себя по пути в репетиционный зал.

В заветном шкафчике с пуантами очень кстати отыскались несколько комплектов лосин и трико. Я переоделась, заколола волосы на макушке и посмотрела на свои бесконечные отражения в зеркалах. В этом странном множестве было нечто мистическое. Словно распахивались мифические двери в параллельные миры прошлого и будущего. Я с трудом поборола искушение подойти к зеркалу вплотную и попытаться разглядеть, что там, вдали, за спиной крошечной фигуры в черном.

Спустя сорок минут тренировки я буквально падала с одеревеневших ног. Пот тек по лицу, мышцы разрывались от боли. Влажная кожа чесалась под плотной синтетической тканью трико, которая, казалось, навечно прилипла к телу. В попытке унять бешеный ритм сердца я рухнула на пол. Ныла спина, как раз в том самом месте, на которое пришлась травма. Я закрыла глаза и расслабилась. Кажется, даже задремала, потому что, когда очнулась, не сразу поняла, где нахожусь. Усилием воли я приняла вертикальное положение.

У распахнутого окна, не шелохнувшись, стояла девочка Даша и, не мигая, смотрела на меня.

– Привет, – хрипло произнесла я. – Тебе нравится балет?

Естественно, ответа я не дождалась. Даша никак не прореагировала. Я нагнулась, развязала атласные тесемки и стянула пуанты.

Девочка продолжала смотреть на меня. Я не знала, как поступить. Наверное, уйти из зала, оставив ее одну, было бы неправильно.

– Давай знакомиться, – улыбнулась я и подошла к окну. Взяла в руки маленькую горячую ладошку. – Меня зовут Саша.

Даша моргнула и отвернулась.

– Послушай, малыш. – Я погладила девочку по голове. Волосы ее на ощупь были мягкими и шелковистыми. – Пойдем, я отведу тебя домой. Твоя мама наверняка волнуется и ищет тебя.

Даша внезапно дернулась, как от пощечины, вырвала ладошку из моей руки и убежала прочь. Я вздохнула, закрыла окно и на ватных ногах побрела наверх. Какое страшное испытание для родителей – больной ребенок…

Скинув с себя липкое трико, я приняла душ. Натянула чистое белье и спустилась на первый этаж. Путь мой пролегал через гостиную, и я в который раз залюбовалась портретом Врублевской. Было в нем что-то завораживающее.

Я пригляделась. В правом нижнем углу читалась четкая подпись – В. Горелов.

«Надо же», – удивилась я.

Работы Горелова по обыкновению были выполнены в лучших традициях соцреализма, но здесь он, что называется, наступил на горло собственной песне. Идин портрет никак не вписывался в каноны жанра.

Художник изобразил Врублевскую в образе коварной Одиллии из «Лебединого озера». Она застыла, насмешливо глядя перед собой и взметнув вверх точеные руки. На ее губах играла загадочная улыбка, за спиной раскинулся берег то ли реки, то ли озера, тяжелые тучи заволокли небо. Черный бархат лифа оттенял ослепительную белизну кожи и подчеркивал хрупкую тонкость талии, в платиновых волосах всеми цветами радуги переливалась алмазная диадема.

Одиллия Врублевской, погибель принца Зигфрида и миллионов мужчин, была прекрасна.

Массивная старинная рама с готическим привкусом добавляла портрету очарования.

Мне почему-то вспомнилась мистическая история, связанная с «балетом балетов», как его называют критики.

В те давние времена, когда Петр Ильич Чайковский приступил к написанию «Лебединого озера», в далекой Баварии существовали и реальное лебединое озеро, и Лебединый замок – Нойшванштайн. То были владения баварского короля Людвига II, утонченного ценителя искусств, особенно музыки. Он избрал лебедя символом своей жизни, и, как выяснилось впоследствии, смерти тоже. Романтический король утонул в Лебедином озере неподалеку от Лебединого замка.

Чайковского потрясла история несчастного Людвига. Он думал, что косвенно виноват в гибели баварского короля. Ведь балет, в котором умирали все герои, увидел свет задолго до смерти Людвига.

– Он безумно любил ее.

Я чуть не подскочила от голоса за спиной и резко повернулась. В двух шагах от меня стояла Раиса с совком, полным фарфоровых осколков. Я и не подозревала, что она в доме.

– О чем вы? – спросила я.

– Он любил ее всю жизнь, – повторила Раиса, не отрывая глаз от портрета.

Я перевела взгляд, и на миг мне показалось, что Одиллия подмигнула мне.

– Вы ведь знаете, что Идочка сидела в лагере?

– Да, конечно.

– Говорят, что это Горелов написал донос, – горячо прошептала Раиса. – Отомстил за то, что она отвергла его. Мне Идочка по секрету рассказывала, что когда-то собиралась за него замуж, но потом встретила другого человека. И Горелов вот отомстил.

– Странная, право, любовь…

– Ох, – вздохнула домработница, – он так мучился, бедняга, так мучился… Месяцами из запоев не выходил. Все рисовал ее, рисовал. У него весь дом был забит ее портретами. Горелов даже женился, думал, что это поможет ему Врублевскую забыть.

– И что, помогло?

– Куда там! Еще хуже стало. Однажды он собрал все Идины портреты и сжег. А после застрелился.

– Боже, какие страсти.

– Вот именно. Чуть свой дом не спалил. А потом… – Я так и не узнала, что было потом, потому что Раиса махнула рукой с совком, и фарфоровые осколки со звоном разлетелись по комнате. – Ох, ты, Господи, любимая Идочкина статуэтка…

Она кинулась их собирать, и я принялась ей помогать.

– Послушайте, Раиса, я не разбивала эту балерину.

– Да, ладно, что уж там, ничего страшного, – проворчала пожилая женщина и шмыгнула носом.

– Поверьте мне, я действительно не делала этого.

– Да? – Раиса оторвала от пола глаза и недоверчиво уставилась на меня. – Тогда кто же?

– Сама не понимаю. Посреди ночи внезапно раздался грохот, а утром я обнаружила осколки.