Все это выглядело когда-то солидно, внушительно, вселяло невольное почтение к хозяевам у всякого, переступившего порог.
— Вы здесь и родились?
— Вот в этой комнате. Здесь была мамина спальня. За два года до революции родилась, Сережа.
— Значит, ваши родители были богачи?
Лиля прислоняется спиной к косяку двери, закрывает глаза и негромко смеется. От прежнего кислого настроения у нее не осталось и следа.
— Развеселил ты меня, Сергей Кочерин. Конечно, они были люди не бедные. Из дворян. Наш папа и до революции был профессором университета. Он написал очень много книг, объездил почти весь мир и всю жизнь до последнего дня честно трудился. Заводов, фабрик, поместий, Сережа, у него не имелось. Вот так. А теперь пойдем в твою комнату, поговорить нужно. Именно мне, и именно с тобой.
Она садится на диванчик и опять закуривает.
— Сегодня вечером я уеду в свой укрепрайон. Меня подвезет туда профессор. С Вадимом мы за всю войну видимся первый раз. О нем мы и поговорим. Что такое Вадим Полонский? Между собой мы называли его человеком не от мира сего. Он честнейший, принципиальнейший и упрямейший из людей. На сделку со своей совестью никогда не пойдет. И, увы, иногда из-за этого страдает. Начальники его недолюбливали. Исключение составлял Николай Иванович, который давно хотел взять Вадима к себе в институт, на кафедру, но этот упрямец все время отказывался и шел строить дома, работал прорабом.
Лиля помолчала, опять стиснула лицо ладонями, наклонила голову, густые темные волосы с едва заметными: сединками сползли на высокий чистый лоб.
— Да, так вот. Вы будете с ним на фронте. Сама я там не была, но знаю, что такое война. Прошу тебя, Сережа, молодого, сильного и, наверное, смелого парня: побереги своего капитана в бою. Ведь его может... ранить, контузить. Или мало ли что такое случится. Не оставь его в беде, умоляю тебя. Понял?
— Угу.
— Слово даешь?
— Честное комсомольское.
Она опять улыбается.
— Это ты хорошо сказал: «честное комсомольское». Наш Коленька тоже так говорил. Ты даже чем-то похож на него.
— А где эта Луга?
— Здесь, под Ленинградом. Он был бойцом в лыжной бригаде спецназначения. Ему едва исполнилось восемнадцать. Ушел добровольцем по путевке райкома комсомола. И вот еще что: о нашем разговоре, пожалуйста, никому ни слова. Особенно Вадиму.
Я обещал.
Утром, когда одетый и умывшийся я читал у окна, в комнату вошел капитан.
— Как отдохнул, Сережа?
— Здорово! Как в госпитале. На простыне, с подушкой.
— Отлично. Пойдем попьем чайку да будем собираться.
— Куда?
— Домой, Сережа, в роту.
— Так еще три дня?
— Видишь ли, — капитан садится на диванчик. — Марина Петровна сегодня улетает в Москву на какой-то слет фронтовых хирургов, Лиля уже уехала в часть, с друзьями я повидался. Что нам, двум бобылям, делать в пустой квартире? Поедем-ка и мы. В роте дел по горло. Город посмотрел?
— Посмотрел.
— Тогда порядок.
В роте ожидала приятная новость: приказано получить в отделение еще один автомат вместо карабина. Решаю вручить это мощное оружие пехоты Таджибаеву.
Итак, в отделении — ручной пулемет, три автомата, два карабина.
Через неделю после нашего возвращения из Ленинграда было проведено учение с ротами, готовящимися к отправке на передовую. Их оказалось довольно много: полтора батальона, без малого тысяча человек.
На учение приехали командующий фронтом и член Военного совета — известный в стране партийный работник. Было все, как в настоящем бою: артиллерийская подготовка, рота танков. «Противник» находился в окопах, за проволочными заграждениями, которые «простреливались» из дзотов и выносных ячеек.
Мы двинулись в атаку дружно, с криками «Ура!», но довольно скоро начальство вернуло все роты в исходное положение.
Командующий приказывает построить всех участников учений в одно каре посреди большого поля, недавно очищенного от немецких мин. В центр каре командующий и член Военного совета въезжают на открытой машине. Первым выступает командующий. Он указывает на допущенные ошибки, критикует нас за то, что отстаем от танков, держимся далековато от разрывов своих снарядов, прикрываясь которыми мы обязаны смело сближаться с противником, стремительно врываться в его траншеи, пока противник не опомнился и не сумел восстановить нарушенную нашей артиллерией систему огня.
Догадываюсь, что командование фронта осталось не очень довольно нашей выучкой, а потому все дни с рассвета дотемна мы стали проводить в поле. Даже обед привозили туда.
Чаще всего в составе роты мы занимаемся тактической подготовкой. За оврагом мы отрыли несколько линий траншей и теперь атакуем их по три-четыре раза в день. Перед каждой атакой отдаются боевые приказы, организуется взаимодействие в различных вариантах, условно проводится артиллерийская подготовка, и только потом мы начинаем очередную атаку.
После таких занятий еле добираемся до деревни, ужинаем и буквально валимся на пол. Встречи на завалинке прекратились, и даже Сивков больше не отпрашивается к Зинке-солдатке. Не до свиданий.
Баба Гаша ворчит, критикуя наше начальство. Нельзя, говорит, так людей изводить. Ну что ж, она не солдат, требования устава на нее не распространяются и вольно ей обсуждать приказы командиров.
ЗА РЕКОЙ ШЕШУПЕ
Дивизия, в которую мы влились, после форсирования реки Шешупе вступила на территорию Восточной Пруссии, но смогла пробиться вглубь лишь на несколько километров. Сказывались предыдущие многодневные бои, и прибывшее пополнение, очевидно, было для нее каплей в море и не могло сыграть какой-либо существенной роли в тех наступательных боях.
Когда мы прибыли на передовую, то на следующее утро, после короткого артналета полк, в который вошла наша рота, двинулся в атаку, но, встреченный сильным пулеметным огнем из каменных подвалов какой-то юнкерской усадьбы, залег.
Даже нам, рядовым солдатам, и то было ясно, что без танков эти огневые точки не подавить. А танков не было. Две маленькие самоходки, поддерживавшие атаку нашего батальона, сгорели в самом начале боя.
Но едва ли не страшнее пулеметов для нас была эта чужая земля. Не земля, а просто жирная глина, размытая непрерывными дождями, вдоль и поперек оплетенная колючей проволокой, она хватала нас за ноги мертвой хваткой. То словно губка всасывала ботинки, то, наоборот, уплывала из-под ног, когда мы пытались подняться на голые высоты, обороняемые врагом. Это был враг лютый, озверевший, стремившийся во что бы то ни стало не пустить нас теперь уж в свои города и городки, в свои хутора и усадьбы.
Но что хорошо понимали мы, то еще лучше понимали там, наверху, включая, наверное, командующего фронтом. Поступил приказ прекратить атаки, не губить людей зазря. У меня в отделении потерь не было, хотя во время последней атаки мы продвинулись дальше всех шагов на двадцать.
