— На что оно ему? Шубу что ли шить?

— Ну и шкура ты, Кремнев, — Тельный сокрушенно качает головой, тяжело опускается на нары. — В морду бы тебе заехать, да она и так разбита.

— А может, Кочерин и разбил ее. Может, он нарочно так сильно и толкал меня, чтобы я мордой о землю ударился.

Это выводит Тельного из себя. Он срывается с места, хватает Кремнева за ворот шинели, сверля его взглядом, спрашивает тихо-тихо:

— Да ты хоть понимаешь, кулацкая твоя душа, что он жизнью из-за тебя рисковал? Неужели ты не видел, что Кочерин к гранате ближе тебя лежал?

— Сядь, Игнат, — вмешиваюсь я, видя, что дело принимает слишком крутой оборот. — Оставь его.

Молча ужинаем при печном свете и ложимся спать, но нас сразу же поднимают. Приказано помочь саперам носить мины. Они минируют всю низину между первой и второй траншеями, оставляя узкие проходы. Потом их обозначат и все будут пользоваться только ими.

Ясно, раз к нам приехали саперы из фронтовой инженерной бригады, значит, садимся в оборону на этом месте основательно.

Всю ночь таскаем маленькие и большие деревянные ящики, складываем их у лунок, отмеченных палочками. Чтобы противник не догадался, к утру саперы должны закончить установку мин.

А немцы словно и не те немцы, которых я раньше знал. Вот уже недели две, как над нами не пролетал ни один вражеский самолет, ни одна мина не плюхнулась в наши окопы. Даже их дежурные пулеметчики и те стреляют только по видимым целям, а не просто так, для острастки.

В День Конституции в полк приезжают артисты фронтовой концертной бригады. Приказано выделить из каждого отделения по три человека. Назначаю для следования на концерт Сивкова, Таджибаева и... себя.

Усенбек неожиданно отказывается, говорит, что плохо знает русский язык, и предлагает вместо себя Тельного.

Дорогой мой, хороший Усенбек, я понимаю твою нехитрую уловку. Ты уступаешь эту радость старшему. Но не могу же я оставить здесь на позиции одних вас, молодых! Вместо Таджибаева с нами пойдет Манукян.

Побывать на концерте настоящих артистов — это событие во фронтовой жизни пехоты. Мы бреемся (что я начал делать совсем недавно по настоянию Сивкова), подшиваем свежие подворотнички. Тельный даже предлагает мне свои кирзовые сапоги, но они еще хуже моих ботинок. Разве что вместо обмоток — голенища.

Сбор всех, отправляющихся на концерт, — у землянки командира роты. Оттуда, вытянувшись в длинную цепочку, идем куда-то в тыл по просеке.

Второй раз в жизни предстоит видеть и слышать настоящих артистов. Жаль не будет со мной рядом Гали. Галя, Галя. Где ты?.. Письма маме, Полине и Любови Алексеевне в Ленинград я на днях отправил, теперь буду ждать весточки. А что если Галя где-либо здесь рядом? Ведь и у нас здесь, в ближайшем тылу, есть дорожные батальоны.

Перед началом концерта нас ожидает сюрприз: каждому из присутствующих в зале (а это второй этаж большой мельницы, где раньше, очевидно, хранили муку) выдают по заклеенному бумажному пакетику. Это подарки, которые привезла с собой фронтовая концертная бригада. Они, как сказал майор-агитатор полка, куплены на средства работников театра.

Бережно разрываем пакетики. Их содержимое одинаково: два подворотничка, лезвия для бритв, иголки, камешки для зажигалок, нитки на картонке, зубной порошок, курительная бумага, открытка с поздравлением по случаю 27-й годовщины Октября. Опоздало немного поздравление, но ничего.

Мы дружно аплодируем какому-то незнакомому мне капитану, Герою Советского Союза, выступающему от нашего имени с благодарственным словом за подарок, ожидая начала концерта, но вместо ведущего на импровизированную сцену снова выходит агитатор полка.

Он сообщает последние сводки с фронтов, новости, поступающие с заводов и колхозов, призывает нас сильнее бить врага, энергичнее готовиться к решительным боям за Кенигсберг — цитадель прусского милитаризма.

Тогда я впервые услышал это слово — Кенигсберг. Звучное и грозное. И слово «цитадель» — тоже, хотя толком и не понимал, что это значит.

Концерт нам очень понравился. Мы сидели на полу, скрестив по-турецки ноги и положив оружие на колени. И хлопали, хлопали без конца. Полковое начальство и офицеры постарше сидели по бокам зала на скамейках, бочках, табуретках, внимательно наблюдая и за тем, чтобы никто из нас не вздумал задымить.

Пожалуй, больше всего аплодировали очень молодой артистке, исполнявшей еще незнакомую нам «Песню креолки». Много раз уже после войны я слышал ее в исполнении К. И. Шульженко, но тогда песня воспринималась совсем по-другому.

Возвращаемся с концерта около полуночи. Идем той же просекой. Наконец-то ударил морозец. Под ногами звонко похрустывает ледок на крохотных лужицах, ботинки не скользят по глине.

Вызвездило. Небо видится нам необыкновенно высоким и чистым, в нем купаются верхушки сосен, тронутые первым инейком, и от этого они кажутся серыми.

В голове цепочки идет младший лейтенант Гусев. Идет, сложив руки за спиной, и по обыкновению молчит. Спускаемся в ход сообщения. Вот и траншея нашего взвода. В ней слышится чей-то стон, но это не настораживает младшего лейтенанта.

— Все мается, бедный, — говорит он, качая головой.

— Кто? — спрашиваю я.

— Да Куклев из третьего отделения. Зубы замучили бедолагу.

Я знаю этого едва ли не самого старого по возрасту солдата в роте. Вместе с ним пришли в полк.

Куклев ходит взад-вперед по траншее, что-то прижимая к губам. Оказывается — льдинки.

— Ну что, Куклев, не проходит? — Участливо спрашивает младший лейтенант.

Куклев отмахивается от нас и уходит прочь. Здесь же замечаем ротного санинструктора, молоденького парнишку, на днях прибывшего к нам.

— Ты почему его в санчасть не отправишь? — Гусев смотрит вслед Куклеву, держа санинструктора за ремень его санитарной сумки.

— Не идет он, товарищ младший лейтенант. Говорит, боюсь, зуб драть будут.

— А что им, молиться что ли на его зуб?

— Погоди, — мимо нас к санинструктору протискивается Сивков, — а если здесь выдрать?

— Кто выдерет-то?

— А ты...

— Я боюсь.

— Эх ты! Давай я выдеру. Какой зуб?

— Откуда я знаю? Не смотрел. — Санинструктор сердито отворачивается от Сивкова.

— Эй, земляк. Куклев, тебя, что ли? Иди сюда, посмотрю твой зуб.

Куклев не обращает на слова Алексея внимания, продолжая расхаживать по траншее. Сивков не унимается: его самолюбие задето.

— Да иди, чудо гороховое. Я в деревне первым человеком по этой части был. Знаешь, как сплавщики зубами недужат?

Куклев некоторое время раздумывает, потом сплевывает и решительно подходит к Сивкову.

— На, деы, оыт с тоой! — В голосе его — одно отчаяние.

— Айда к вам в блиндаж, — Сивков берет Куклева за руку и тянет за собой.

В блиндаже зажигаем лучину, Алексей сажает больного на нары, открывает ему рот, осматривает зубы, словно ярмарочный барышник, покупая коня. Я тоже смотрю из любопытства.

— Покажи, который болит? — Глаза Куклева закрыты, по щекам скатываются капли пота, руки дрожат, и он не сразу попадает заскорузлым с черным ногтем пальцем в больной зуб.

— Та-ак, понятно.