несколько молодых лиц. Только в детстве, во время мальчишеских игр, видел он такие лица, страстно серьезные и увлеченные. Один, с татарскими черными, длинно прорезанными глазами, улыбнулся Дементьеву, мигнул ему, вскочил, одним прыжком переметнулся вперед, прямо к переднему танку… Раздался оглушительный взрыв, передняя часть танка поднялась и загорелась. «Погиб вместе с танком», — подумал Дементьев о черноглазом, но тут же раздался второй взрыв, та же мальчишеская фигура, освещенная пламенем, снова поднялась с земли и тут же ушла под землю. Второй танк взорвался.

Мир состоял из грохота и серо-розового удушливого дыма, из яростного восторга: три танка были уже подбиты… Фашистские танкисты, полуодетые (в танках, наверное, было очень жарко), выскакивали одни с голыми плечами и руками, другие в нижних рубашках… У некоторых в руках были автоматы. Дементьев пристрелил двух… Он не верил своим глазам, но это было так. Фашисты выбежали из четвертого танка, хотя он был в целости. «Да, да, они нас боятся», — подумал Дементьев, опять с восторгом подхватывая свою мысль, которая не раз волновала его в течение этого дня, длящегося точно целую жизнь…

Еще одна группа немецких танков появилась вдруг сбоку, а на смену тем, которые были уже уничтожены, лезли новые шесть. Рядом с собой Дементьев видел сейчас только четырех истребителей. Среди них был и тот первый смельчак с татарскими глазами. На его петлицах было два треугольника…

— Как зовут тебя? — спросил Дементьев внимательно, чтобы навеки запомнить, вглядываясь в это молодое, румяно-смуглое лицо, отмеченное опасным, недавно зарубцевавшимся, но еще багровым шрамом. Этот шрам пересекал щеку и уходил под воротник.

— Аркадий Забалуев, товарищ политрук. А тебя как звать?

— Григорий Дементьев…

— Владлен Кассовский.

— Александр Груздь.

— Дмитрий Фетисов.

Они наперебой, торопливо называли свои фамилии. Это были только фамилии, но в эти моменты каждому из них казалось, что они говорят друг другу и узнают друг о друге все, что можно сказать словами. Аркадий Забалуев держал в руках бутылку и зорко оглядывался. Танки приближались…

— Начинай, друзья! — крикнул Забалуев, и опять все было застлано дымом и чадом… На какие-то мельчайшие доли секунды Дементьев вдруг забывался. Ему казалось, что происходит чудовищная игра в городки: розовая от заката, жаркая пыль, вздымавшаяся на улице станицы, пыль жаркая, обжигающая, горячая, пыль вместе с дымом и удушливой, знойной тракторной вонью… Синее небо и слепящее солнце, беспредельные хлеба, урожай…

— Бей, ребята!

— Бей, ребята, фашистов!

Еще три танка горело, и еще шесть немецких танкистов пристрелил политрук Дементьев из своего автомата. Но вдруг тяжелый удар по голове свалил его с ног… «Я живой», — думал Дементьев и отползал, но танк шел на него, и он близко видел эту шершаво-жаркую броню, какую-то чужую, нерусскую клепку, чужие рогатые цифры и буквы… От танка веяло жаром и смертью. Вдруг раздался грохот, танк дрогнул и накренился на бок… Еще одна вспышка грохота. «Мы бьем их, — подумал Дементьев и перестал ползти. — Мы бьем их, значит, все хорошо». Он чувствовал тупую боль в голове, в боку саднило, и вдруг чьи-то сильные руки схватили, потащили его…

Это был Аркадий Забалуев.

Деревня Сорокино, за которую шел бой, давно сожжена фашистами. Только по старым ветлам, расщербленным, отрепанным и обезображенным, можно догадаться, в каком направлении здесь шел уличный порядок. Черепки посуды, какое-то обуглившееся тряпье, искривленные черные скелеты кроватей… Каждый клочок оскверненной земли требовал мести, и бойцы младшего лейтенанта Федорова дрались с каким-то немым ожесточением. Для большинства это был первый бой. Совсем недавно пришли они из запасных частей Подмосковья, Верхнего Поволжья. И нетрудно им было представить на месте сожженного Сорокино свою родную деревню.

Бой начался утром, кончился к вечеру. Гитлеровцев отогнали на сто метров за деревню и закрепились северо-западнее ее на открытой редкой опушке осиновой рощи.

Эта опушка была целью наступательных действий младшего лейтенанта Федорова: владея ею, враг поражал отсюда фланкирующим огнем наши окопы. Нам эта позиция, на шестьсот метров выдающаяся в расположение противника, нужна была как исходная для будущего наступления.

Младший лейтенант Федоров понимал, что немцы не могут примириться с потерей этой важной позиции. Он понимал также, что, выбив фашистов из деревни Сорокино, он только положил начало в выполнении своей очень трудной и очень почетной задачи. Нужно остаться на этой позиции и закрепиться здесь.

Не отдохнув после боя, бойцы в темноте наступившей ночи громоздили снеговые валы, воздвигали круговую оборону. Враги были не более чем в нескольких десятках метрах: справа, слева и спереди явственно слышны были их голоса. Они усиливали огонь, но пулеметчики Софронов и Круглов на каждую вспышку вражеского огня давали свою стремительную, короткую, уничтожающую очередь. Так прикрывали они лихорадочно-быструю и спорую работу по укреплению блиндажей, работу, которая шла в темноте. Нужно успеть до света зарыться; ведь с утра немцы получат возможность бить прицельным огнем. Нужно успеть зарыться и на их огонь ответить тройным огнем. Нужно зарыться здесь. Если выбора не будет — погибнуть, но не уйти отсюда.

Перед рассветом, в самый темный час ночи, Федоров собрал своих бойцов. Невысокого роста, русенький, незаметный, он завоевал их доверие своей спокойной отвагой, тем, что помнил каждого своего бойца.

— Товарищи, — сказал он, — если потребуется, мы последуем примеру семнадцати наших братьев. — Он замолчал…

— Последуем, — ответил кто-то из бойцов.

О примере семнадцати знали все. А некоторые из бойцов Федорова в лицо помнили этих героев, ели с ними из одного котла и дружески здоровались при встрече. Семнадцать красноармейцев прославились тем, что, взяв два вражеских дзота, все погибли, по навсегда удержали эти дзоты для советского войска, для Советской страны.

Задачу семнадцати героям ставил тот же командир старший лейтенант Булахов, который послал бойцов Федорова в бой за деревню Сорокино. У Федорова было сейчас восемнадцать бойцов, твердо готовых следовать примеру семнадцати.

Старший лейтенант Булахов лежал в темной и тесной землянке на своем КП. Связисты тянули провод к Федорову, и Булахов ждал возможности поговорить с ним по телефону. Старший лейтенант вспоминал все свои действия в тот памятный день, когда погибли семнадцать героев. Нет, никак не мог он сделать иначе. Все силы его батальона были в бою, а когда подошло подкрепление из полка, семнадцать уже погибли. Но зато дзоты и посейчас являются опорными пунктами расположения полка. Слава семнадцати озарила не только полк и дивизию — вся страна знала о героях. Как в явь, видел Булахов сейчас эти родные лица: какие подвиги мог бы совершить каждый, если бы остался в живых! Но ведь живы те восемнадцать, что закрепляются северо-западнее Сорокино, там, откуда, то затихая, то вновь разгораясь, слышна перестрелка. «Все сделаю, но не дам им погибнуть», — говорил себе Булахов и перебирал все отданные приказания: прорыть траншеи сообщения с группой младшего лейтенанта Федорова; подтянуть боеприпасы и продукты: до света они должны быть туда перекинуты, раненые оттуда доставлены, нужно подобрать людей взамен. Скорее бы, скорее заработала связь!

Трудно молодому командиру сдерживать себя, хочется самому отправиться туда, откуда слышна перестрелка. Несколько месяцев назад, когда Булахов впервые прибыл на фронт, он, конечно, так и сделал