Коллеги один за другим потянулись следом. Паппенхакер ехал в двухместной малолитражке, которую купил у британского посольства. На многих автомобилях развевались флаги Эсмаилии и стран, откуда прибыли их пассажиры. Один грузовик — на шести колесах, с бронированными дверцами — был вдвое больше всех остальных. Его в виде исключения и за баснословную сумму согласилось продать министерство обороны. Огромными, липкими от еще не просохшей краски буквами на нем было написано:

В последние дни дожди начали стихать. Приближалась весна. Высоко над городом висели облака. Горизонт расширился, и, когда машины скрылись из вида, дорога на Лаку вдруг осветилась солнцем. Уильям помахал вслед уехавшим со ступеней Джексоновского мемориала и повернул к пансиону Дресслер. Небо потемнело, упали первые капли дождя.

Он завтракал, когда бой сообщил:

— Все велнулись.

— Кто?

— Все сулналисты велнулись. Солдаты поймали их и отвели в тюльму.

Уильям пошел узнать, в чем дело.

Действительно, все грузовики стояли возле полицейского участка, а в них сидели журналисты. К каждому грузовику был приставлен часовой. Выехать из города не удалось. Дежурный офицер не смог прочитать пропуска и арестовал их.

В десять часов, придя на работу, доктор Бенито встретил их извинениями и ласковыми улыбками.

— Произошла ошибка, — сказал он, — о которой я искренне сожалею. Мне казалось, что вы собираетесь выехать в десять. Если бы я знал, что ваши планы изменились, то сделал бы соответствующие распоряжения. Ночная охрана имела приказание не выпускать никого. Сейчас на дежурство заступила новая смена. Когда вы будете выезжать из города, солдаты сделают «на караул». Я отдал на этот счет специальную инструкцию. До свидания, джентльмены, и счастливого пути.

Многоколесный караван вновь потянулся по улицам города. Дождь шел уже вовсю. Коркер и Свинти опять были впереди. Последним ехал Венлок Джейкс в роскошном туристском автомобиле. Уильям снова направился к пансиону Дресслер. Темные облака расступились. Канавы и мокрая листва засияли под солнцем, и широкая, всецветная палитра, сверкая, изогнулась в небе множеством арок. Журналисты уехали, и в городе воцарились мир и спокойствие.

Кэтхен курила, сидя на веранде в шезлонге.

— Чудесно, — говорила она, — чудесно. Еще несколько дней, и дожди кончатся.

Утром она побывала у парикмахера, и вместо вчерашних мокрых прядей ее золотую головку покрывала копна кудрей. На ней было новое платье и новые алые сандалии. Ногти на ногах были выкрашены в тон к ним.

— Платье было готово вчера, — сказала она. — Здесь есть одна австрийская дама, она мне его сшила. Я хотела надеть его вечером, когда мы ходили играть в пинг-понг, но подумала, что вам оно понравится больше, если я сделаю прическу. Оно вам нравится?

— Чрезвычайно!

— Смотрите, что у меня еще есть, — сказала она и показала покрытую эмалью шкатулку. — Мне ее продал парикмахер. Французский несессер. Помада, пудра, зеркало, расческа, сигареты. Из Парижа… Красиво, правда?

— Очень красиво.

— А теперь фрау Дресслер опять сердится из-за своего счета. Но мне все равно. Какое ей дело до того, что я продаю образцы? Я предлагала их ей, но она сказала, что в них нет ничего ценного. Пусть сердится! Уильям, я так счастлива! Посмотрите на радугу. Она делается все больше и больше. Скоро в небе для нее не хватит места. Знаете, чего бы мне хотелось сегодня? Чтобы мы взяли где-нибудь машину и поехали в горы. Можно достать вина, а если вы попросите, фрау Дресслер соберет нам корзинку с продуктами. Не говорите, что это для меня. Давайте уедем из этого города…

Фрау Дресслер собрала корзинку с едой. Доктор Бенито оформил пропуск. Палеолог нашел машину. В полдень Уильям и Кэтхен покатили по направлению к горам.

— Кэтхен, я люблю вас. Милая, милая Кэтхен, я люблю вас…

Он не кривил душой. Он влюбился. Впервые за свои двадцать три года. Правда, в Таппок-магна полагали, что между ним и живущей по соседству мисс Колдикот существует некая привязанность, и время от времени Уильяму приходилось выслушивать игривые намеки, которые его совершенно не трогали. Он не имел ни малейшего представления как о буколической идиллии загородных прогулок, так и о темной сути расточительных вылазок дяди Теодора. Двадцать три года он жил целомудренной, бестрепетной жизнью, твердо ступая по земле, и теперь впервые в жизни очутился далеко от берега, в морской пучине, недоступной ветрам и течениям, где на гигантских кустах расцветали губчатые цветы и в подводном сумраке молча сновали страшные, бескрылые и безногие, не осененные ни перьями, ни мехом существа. Непроходимый луг. Бездонная чаща.

Сэр Джоселин Хитчкок распахнул ставни и восславил солнечный свет. Высунувшись в окно, он кликнул слуг. Те явились с дюжиной дымящихся кувшинов и наполнили ванну. Он вымылся, побрился и так долго тер голову одехинином, что его редкие волосы покрылись пеной, а скальп порозовел и засверкал. Тщательно одевшись, он нахлобучил набекрень шляпу и не спеша отправился на радиостанцию.

Затем он вернулся в гостиницу и позавтракал пятью яйцами всмятку.

Упаковав вещи, он принялся ждать ответа и получил его еще до захода солнца, поскольку радиостанция теперь не была загружена работой:

Поезд к побережью отправлялся ночью. У него было еще три часа, и, оплатив гостиничный счет, он пошел прогуляться.

Утренние надежды не оправдались. В полдень дождь зарядил снова, шел до самого вечера и только теперь стихал. На несколько минут ветхие крыши домов вспыхнули предзакатным пламенем.

По улице, подставив лицо пурпуру и золоту солнечного света, шел неровными шагами Эрик Олафсен. Он прошел мимо сэра Джоселина, не заметив его, и первой мыслью сэра Джоселина было промолчать, но он