Но совершенно неожиданно Рип обнаружил, что смеяться они перестали и что доктор Какофилос, по- прежнему выглядевший крайне смехотворно в своем жреческом убранстве, занудно говорит им о времени, материи, духе и многих вещах, без мысли о которых Рип прожил сорок три насыщенных событиями года.
— Поэтому, — говорил доктор Какофилос, — вы должны раздуть этот огонь, призвать Омраза, духа освобождения, отправиться в путешествие в глубь веков и отыскать накопленную мудрость, отвергнутую веками разума. Я избрал вас, так как вы оба самые невежественные люди, какие мне только встречались. Я обладаю слишком большими познаниями, чтобы рисковать своей безопасностью. А если не вернетесь вы — потеря невелика.
— О, послушайте, — сказал Аластер.
— К тому же вы еще и выпивохи, — сказал доктор Какофилос, неожиданно перейдя на повседневную речь. Но потом вновь заговорил высоким стилем, отчего Рип стал зевать и Аластер — тоже.
Наконец Рип сказал:
— Очень любезно с вашей стороны, старина, рассказать нам все это; дослушать остальное я приеду в другой раз. Видите ли, сейчас мне нужно ехать.
— Да, — сказал Аластер. — Очень интересный вечер.
Доктор Какофилос снял темно-красную шляпу и, вытерев потную лысину, оглядел прощавшихся гостей с нескрываемым презрением.
— Пьянчуги, — сказал он. — Вы участники тайны, превосходящей ваше понимание. Через несколько минут ваша пьяная поступь оставит позади века. Скажите, сэр Аластер, — при этом вопросе его лицо просияло жуткой, игривой любезностью, — есть у вас какие-то предпочтения относительно вашего переноса? Можете выбрать любой век по желанию.
— О, это очень любезно с вашей стороны… Видите ли, я никогда не был знатоком истории.
— Говорите.
— Ну, собственно, в любое время. Как насчет Этельреда Неразумного? [31] Я всегда питал к нему симпатию.
— А вы, мистер Винкль?
— Ну, если мне предстоит переноситься в другое время, то, будучи американцем, я предпочел бы отправиться в будущее — лет на пятьсот.
Доктор Какофилос распрямился:
— «Единственным законом будет: „Делай что хочешь“».
— Я знаю на это ответ. «Любовь — это закон, любовь по склонности».
— Господи, мы провели много времени в этом доме, — сказал Аластер, когда они наконец сели в «бентли». — Противный старый трепач. Все из-за выпивки.
— Черт, я бы не отказался выпить еще, — сказал Рип. — Знаешь какое-нибудь место?
— Знаю, — ответил Аластер, и, когда резко обогнул угол, в машину врезался почтовый автомобиль, ехавший по Шефтсбери-авеню со скоростью сорок пять миль в час.
Когда Рип поднялся, с головокружением, но, насколько мог судить, без особых повреждений, его почти не удивило, что обе машины исчезли.
Удивительного вокруг, помимо этого, было очень много — легкий ветерок, ясное звездное небо, широкий, не заслоненный зданиями горизонт. Луна в последней четверти, висевшая низко над рощей, освещала холмистую местность и отару овец, мирно щиплющих осоку у площади Пиккадилли, и отражалась в пруду, из которого там и сям торчал камыш.
Машинально, поскольку голова и глаза все еще горели от выпитого, а в пересохшем рту ощущался противный вкус, Рип пошел к воде. Его вечерние штиблеты погружались с каждый шагом все глубже, и он остановился в нерешительности. Там был вход на станцию метро, преображенный в развалины из цикла Пиранези[32] «Виды Рима»; черный, поросший папоротником проем и крошащиеся ступени вели в черную воду. Скульптура Эроса исчезла, но из камыша вздымался пьедестал, замшелый и полуразвалившийся.
— Господи, — неторопливо произнес мистер ван Винкль, — двадцать пятый век.
Потом перешагнул порог станции метро и, опустившись на колени на скользкой пятой ступеньке, погрузил голову в воду.
Повсюду стояла полная тишина, нарушаемая ритмичным, еле слышным хрупаньем пасшихся овец. Облака закрыли было луну, и Рип замер, испуганный темнотой, но они проплыли и Рип вышел на свет, покинул грот и поднялся на травянистый холм на углу Хеймаркет-стрит.
В южной стороне он разглядел между деревьями серебристую ленту реки. Осторожно, поскольку земля изобиловала ямами и расщелинами, перешел бывшие Лестер и Трафальгар-сквер. Громадные грязные отмели, затопляемые во время прилива, тянулись к его ногам через Стрэнд, на грани грязи и осоки была кучка построенных на сваях лачуг — недоступных, так как осмотрительные хозяева подняли на закате лестницы. Два почти догоревших бивачных костра красно светились на утоптанных площадках. Оборванный сторож спал, уронив голову на колени. Несколько собак рыскали под хижинами, вынюхивая отбросы. И хотя Рип, подходя, создавал шум, тревоги не поднимали — ветерок дул с реки. Безграничный покой царил повсюду среди уродливых, поросших травой развалин кирпичных и бетонных построек. Рип улегся в сырой рытвине и стал дожидаться дня.
Еще стояла ночь, более темная после захода луны, когда загорланили петухи — Рип решил, что их никак не меньше двух-трех десятков, — в деревне. Сторож проснулся и принялся ворошить угли, поднимая снопы искр.
Вскоре на востоке появилась узкая полоска света и расширилась в нежную летнюю зарю. Вокруг запели птицы. На маленьких платформах перед хижинами появились их взъерошенные обитатели — женщины чесали в головах и вытряхивали одеяла, дети носились голые. Лестницы из шкур и палок опустили, и несколько женщин побрели с глиняными горшками к реке за водой. Там задрали одежду до талии и вошли в реку по бедра.
Оттуда, где лежал Рип, деревня была видна как на ладони. Хижины тянулись примерно на полмили в одну линию вдоль берега. Их было около пятидесяти, все одного типа и размера; выстроенные из прутьев и глины, с устеленными шкурами крышами, они казались прочными, в хорошем состоянии. На грязном берегу лежало с дюжину лодок — одни представляли собой выдолбленные стволы деревьев, другие были сплетены из прутьев и обтянуты шкурами. Люди — светлокожие, светловолосые, но косматые — походили на дикарей. Разговаривали они нараспев, как представители бесписьменной народности, которая полагается на устную традицию для сохранения своих познаний.
Слова их казались знакомыми, но были неразборчивыми. Рип больше часа наблюдал, как деревня пробуждается к жизни и принимается за обычные дела: видел подвешенные над кострами глиняные горшки для стряпни; мужчин, шедших к берегу и с задумчивым видом бормочущих над своими лодками как прибрежные рыбаки; детей, спускавшихся по сваям к отбросам внизу, — и, может быть впервые в жизни, не знал, что делать. Потом, набравшись решимости, пошел к деревне.
Результат оказался моментальным. При виде его все женщины бросились к детям, а схватив их — к лестницам. Мужчины у лодок перестали возиться со снастями и неуклюже вышли на берег. Рип дружелюбно им улыбнулся. Мужчины сбились в кучку, не выказывая желания двигаться с места. Рип поднял сжатые кулаки и потряс ими в воздухе, как боксеры, выходя на ринг. Косматые белые люди как будто не поняли этого жеста.
— Доброе утро, — сказал Рип. — Это Лондон?
Мужчины удивленно переглянулись, один, очень старый, седобородый, издал негромкий смешок. После мучительного промедления вождь кивнул и сказал: «Ланнон». Все робко окружили Рипа, потом, осмелев, подошли вплотную и начали трогать пальцами его диковинную одежду, постукивать по измятой рубашке грубыми ногтями, дергать запонки и пуговицы. Женщины тем временем пронзительно кричали от волнения на площадках. Когда Рип поднял на них взгляд и улыбнулся, они попрятались в хижинах. Он чувствовал себя очень глупо и испытывал сильное головокружение. Мужчины обсуждали его, усевшись на корточки, и без воодушевления или убежденности принялись спорить. Отдельные слова: «белый», «черный», «босс», «торговля» — были ему понятны, но большей частью этот говор казался бессмысленным.
