— Так, так.
— Со щенками.
— И со щенками тоже? Вот это оч-чень важно. А как на вас действуют котята?
— Да нет, щенками я называю этих молодых людей.
— Так, так. А щенят вы любите, мистер Сил?
— В меру.
— Так, так. — Ученый муж углубился в записи, лежащие на столе. — Вы всегда понимали, что отдаете предпочтение своему полу?
— Я и сейчас это понимаю.
— Вам без двух месяцев пятьдесят девять лет. Возраст нередко критический, переломный, в мужчине пробуждаются и овладевают им наклонности, которые он прежде подавлял или о которых даже не подозревал. Я бы вам настоятельно посоветовал обратиться к психоаналитику. Мы здесь этим не занимаемся.
— Мне нужно только излечиться от ощущения, будто я вот-вот взорвусь.
— Наш режим, несомненно, ослабит эти симптомы. Здесь не так уж много молодых людей, вас некому будет беспокоить. Наши пациенты по преимуществу пожилые дамы. У нас тут есть инструктор по лечебной гимнастике, молодой человек чрезвычайно мужественной наружности. Стрижка у него короткая, но вам лучше держаться подальше от гимнастического зала… А, я вижу, в карточке написано, что вы были ранены на войне. Я исключу из вашей программы все физические упражнения, и вместо этого вами усиленно займется одна из наших женщин-инструкторов. Вот на этом листке ваша диета. Как видите, первые двое суток вы должны будете ограничиться соком репы. После этого сядете на морковь. Через две недели, если все пойдет хорошо, мы переведем вас на сырые яйца и ячмень. Если пожелаете о чем-нибудь со мной посоветоваться, не стесняйтесь, заходите.
Мужчины и женщины жили в разных концах дома. Бэзил застал Анджелу в гостиной. Они сравнили свои диеты.
— Странно, при бессоннице и апоплексии совершенно одинаковое лечение.
— Этот олух решил, что я гомосексуалист.
— Такое обнаружить может только врач. Мы с тобой уже столько лет, а я ничего не поняла. Врачи, они, знаешь, всегда правы. Значит, вот почему ты всегда ходишь в этот нелепый клуб.
— Сейчас не до смеха. Нам предстоят препаршивые две недели.
— Мне — нет, — сказала Анджела. — Я привезла с собой всякие припасы. Ведь я поехала просто за компанию. И в соседней комнате оказалась одна моя знакомая. У нее масса всяких снотворных. Я уже с ней подружилась. Мне-то здесь будет неплохо.
На третий день пытки, если верить здешним завсегдатаям — самый трудный во всем курсе лечения, позвонила Барбара:
— Хромунчик, я хочу обратно в Лондон. Мне скучно.
— Скучно с тетей Барбарой?
— Не с ней, а у нее.
— Где тебе велено, там и сиди.
— Нет. Ну пожалуйста! Я хочу домой.
— Твой дом там, где я. А сюда нельзя.
— И не надо. Хочу в Лондон.
— Нельзя. Я на две недели отпустил слуг.
— Почти все мои друзья обходятся без слуг.
— Ты вращаешься в слишком плебейском обществе, Бэбс.
— Глупости, папка. У Сони Трампингтон тоже нет слуг.
— Но она не захочет, чтоб ты у нее жила.
— Хромунчик, у тебя ужасно слабый голос.
— Еще бы! За последние три дня я съел одну-единственную морковку и больше ничего.
— Какой же ты молодец!
— То-то.
— А как мама?
— Она не так строго соблюдает режим.
— Ясное дело! Ну я тебя прошу, ну позволь вернуться в Лондон.
— Нет.
— Ты это всерьез?
— Да.
— Злодей.
Бэзилу и прежде случалось голодать. В дни своей богатой приключениями молодости — в пустыне, в тундре, на глетчере и в джунглях, на чердаках и в погребах — он порой терпел всяческие лишения. Теперь, в часы отдыха и одиночества, после паровой ванны или после секущего точно розгами душа, следующего за массажем, когда дюжая массажистка долго и безжалостно тузила все тело и выкручивала суставы, в часы, когда ситцевые занавески у него в комнате задергивали и он лежал обернутый полотенцами, вперив бессмысленный взгляд в оклеенный обоями потолок, знакомые, но забытые боли вновь напоминали ему о его былых подвигах.
Миновала первая неделя, и он рассказал о своем состоянии Анджеле.
— Я вовсе не чувствую себя помолодевшим и окрепшим. Я стал бесплотным.
— От тебя осталась одна тень.
— Именно. Я похудел на шестнадцать фунтов три унции.
— Ты пересаливаешь. Никто, кроме тебя, и не думает подчиняться этим дурацким правилам. Да от нас этого и не ждут. Это все равно что rien ne va plus[194] в рулетке. Миссис — как бишь ее — говорит, у инструктора в гимнастическом зале настоящий черный рынок. Сегодня утром мы ели пирог с куропаткой.
Они разговаривали в хорошо ухоженном парке. Гонг возвестил, что короткий перерыв окончен. Бэзил вновь неверными шагами направился к своей массажистке.
Некоторое время спустя он опять без сил лежал на постели, бессмысленно уставясь в потолок.
Словно осужденный, который во время ночных бдений перебирает свою жизнь в поисках того первого проступка, который в конце концов привел его на скамью подсудимых, Бэзил с пристрастием допрашивал самого себя. Ему было известно, что, согласно всем религиям, пост помогает самопознанию. Когда же он впервые роковым образом оступился? После того как была зачата Барбара; после того как она родилась. Так или иначе, все почему-то упирается в нее. С тех пор как ей исполнилось восемь, он души в ней не чает, но и прежде, с самого начала, он был нежнейший отец. В 1947 году, когда ей едва минул год, он отправился с Анджелой в Нью-Йорк и Калифорнию. Поездка по тем временам пренеприятная. Хитроумные законы ограничивали употребление иностранной валюты, и этим законам они бросили вызов, без оглядки черпая из неких скрытых источников. Но на обратном пути Бэзил объявил на таможне все, что вез с собой. Не дело таможенников допытываться, откуда взялось все добро, которым битком набиты его чемоданы. Но он гордо выложил перед ними все и без возражений заплатил полагающуюся сумму. Оттуда-то и берет начало ключ добропорядочности, который забил в нем в последние годы и изменил его до неузнаваемости. Словно очнувшись после ночной попойки — в юности это случалось нередко — и растерянно пытаясь собрать воедино разрозненные воспоминания о каких-то возмутительных и нелепых пьяных выходках, он уныло размышлял о том, во что же он превратился по собственной милости. У него даже голос теперь иной и уже не повинуется ему, как прежде. Поначалу ему казалось — это он нарочно подделывается под тон строгого моралиста, а потом привык к подделке; таким вот тоном поневоле приходится изрекать старые, избитые истины — и они сделались его собственными установившимися взглядами. Поначалу он просто дурачился, развлекал маленькую Барбару — передразнивал сэра Джозефа Мэннеринга: милый сварливый старый Хромун исполняет роль, которой от него ждут, а теперь эта маска стала подлинным лицом.
