— Дак что случилось-то? — спросил Саня Пустошный.

— Пока ничего особенного не случилось. А чтобы и дальше ничего не случилось, надо кой до чего договориться.

— Валяй, Антон, — сказал Арся, — только покороче.

— Нас здесь, — начал Антон, когда наступила кое-какая тишина, тридцать гавриков. Один — такой, другой — такой… Один без пуховика спать не может, другой и на камнях сладко выспится. Один — мешок с солью и на горбу не удержит, другой под мышку возьмет да еще и побежит. Я это вот к чему: надо нам жалеть друг друга, ну, то есть помогать друг дружке должны.

— А если кто сачковать будет? — спросил Шкерт.

— О сачках разговору нет. Сачок свое получит, — сказал Антон.

— Бить, что ли, будешь? — спросил Шкерт.

— Никак я не пойму: дурак ты, Петька, или только притворяешься? словно удивляясь, спросил Антон.

— А ты не оскорбляй, не имеешь права, понял? — повысил голос Шкерт.

— Не-е, — сказал Арся, — он не дурак, он — похуже.

— Хватит! — решительно отрубил Антон. — Хватит нам все время цапаться. Об этом я тоже хочу сказать. Нельзя нам ссориться. Нам вместе жить и работать вместе. И не знаю я, сколько мы тут вместе будем: может, месяц, а может… И еще скажу: здесь все… почти все комсомольцы. А мы, как шавки, друг на друга кидаемся — ни с того ни с сего…

— А почему это «мы»? — обиженно спросил Саня Пустошный. — Все, что ли, как шавки?

— Нет, не все, — спокойно сказал Антон. — А ты знаешь, как даже одна собачонка всю стаю стравить может?

— Слушай, Антон, что это ты: «шавки», «стая»? — тоже обиделся вдруг Толя из Находки. — Мы всё ж не собаки.

Антон смутился и сел.

— Да это я так… для сравнения, — неловко оправдался он.

Тут зашумели многие:

— С собаками нас сравнивает…

— Да вы что, ребята, — растерялся Антон, — ну, не умею я говорить. Это я так… ну, как это называется…

— Аллегория, — вякнул Витька Морошкин, — это он аллегорию подпустил для красоты.

Я молчал. Мог бы кое-что сказать, но побоялся, и Боря Малыгин рядом со мной вертелся на скамейке красный и сердитый — понимал, что, стоит ему только сказать что-нибудь, в него сразу эта компания вцепится: «заяц». А Колька Карбас вообще согнулся, чуть под стол не залез, чтоб не видно его было.

Антон решительно встал, но вид у него был такой, словно он не знал, о чем говорить дальше. Арся встал рядом.

— Дай-ка я скажу, Тошка, — заявил он.

— Давай, — сказал Антон и облегченно вздохнул, но на Арсю все же глянул с опаской: что-то он скажет?

Арся заговорил спокойно и, как всегда, немного насмешливо.

— Антон у нас и правда оратор не ахти какой, неважный, чего там говорить, оратор. — Он подождал, пока стихнут смешки, и продолжал уже без улыбки: — Ну и что? Мы Антона не знаем? Знаем! Я понял, что он хотел сказать. Нам дружить надо — вот что! И не подкалывать друг друга по пустякам разным. Вот ты, Морошка, сегодня над Димкой издевался, когда он сапог утопил. Насчет боевого крещения сказал и еще обозвал… А Димка боевое крещение на ленинградских крышах получил. Тебе и не снилось…

— А как ты меня обозвал, помнишь? — проворчал Витька.

— Помню, Витя, помню, — вроде бы виновато сказал Арся, — соплей голландской я тебя обозвал.

Морошкин позеленел.

— Вот видите, видите, — завопил он, — издевается!

— Не ори, Морошкин, — уже совсем серьезно сказал Арся, — видишь, тебе-то не очень приятно, а ты Соколову похуже ляпнул. Ему тяжело было, все видели, а ты взял и нарочно ляпнул. Так?

Он помолчал, потом посмотрел на Баланду и строго сказал:

— Теперь ты, Баландин Василий. — Он сказал это так, что Васька вскочил, даже руки по швам вытянул, и все засмеялись. Васька недоуменно огляделся и, злой как черт, сел.

— Чего тебе Баландин? — спросил он, растягивая слова.

— А вот чего, — сказал Арся, — помнишь, что ты ночью под брезентом Славке одесскому сказал?

— А што я такого сказал?

— А спросил ты его: зачем он к нам из своей Одессы приперся. Спросил?

Баланда засопел, но ничего не ответил.

— Да брось ты, Арся, — смущенно сказал Славка.

— Ты меня прости, Славка, но этому я скажу. И все пусть послушают. Ты знать, Вася, хотел? Вот и знай. У Славки отец под Одессой погиб — раз! Корабль, на котором мать и братишка из осажденного города плыли, Гитлер потопил — два! Сам он с августа прошлого года в партизанском отряде связным был — три!

— Кончай, Арся, — взмолился Славка.

— Нет! Дальше слушайте. А ты, Славка, не стыдись, тебе стыдиться нечего. Теперь четыре — ранили его в бою, и попал он в госпиталь в Вологду. А там услышал, что в Архангельске скоро набор в Школу Юнг будет, ну, подлечился и к нам направился — это пять! А ты, не узнав ни шиша, спрашиваешь, зачем он из своей Одессы, где пальмы растут, к нам приперся?! Нету там пальм! Камни обгорелые да железо покореженное там есть, а пальм нету!

Все молчали. У Васьки тряслись толстые губы. Арся стоял, положив руку на плечо Антона, и рука у него дрожала.

— И еще скажу, — тихо продолжал он, — не хотел, а теперь скажу. Что ты, Василий, в своей жизни сделал? Хлеб у слабых отбирал. Сигареты и шоколад у союзничков стрелял. Чулками заграничными вместе со Шкертом спекулировал. Или, может, учился? Или, может, трудился на пользу Родине? Думаешь, мы не знаем, почему это вдруг Колька мезенский, слюнтяй этот, мне по уху дал?

Где-то под столом громко всхлипнул Карбас.

— Хлюпаешь? Хлюпай, хлюпай. Тебе в голос реветь надо…

— Будет, Арся, — прервал его Саня.

— Нет, не будет! — крикнул Арся. — Последнее я хочу спросить у тебя, Баландин: ты небось знаешь, где у всех отцы и старшие братья находятся? А твой папаша где?

— Нельзя так, Арся! — закричал я.

— Зачем ты? — сморщившись, спросил его Антон. — Не надо бы…

— Надо! — хрипло выкрикнул Арся. — Надо, чтоб другим… — Он устало махнул рукой и сел рядом с Антоном. — Ладно, я все сказал. Пускай другие говорят, как жить вместе будем.

Как пришибленные молчали ребята, и вдруг послышались какие-то странные звуки: это, уткнувшись лицом в стол, ревел Васька Баландин. Все растерялись. Антон вылез из-за стола и подошел к Ваське. Потрогав его за плечо, он сказал:

— Да будет тебе, ну… Это он не со зла, понимаешь…

Васька отбросил руку Антона, неуклюже перебрался через скамью и полез вверх по трапу. Я кинулся за ним.

— Оставь, — сказал Антон и придержал меня за рукав, — ему сейчас одному побыть лучше.

— А может, он… — сказал я.

— Ничего с ним не будет, — сказал Толик из Находки.

И тут «выступил» Шкерт.

— Сознательные все? Да? — медленно говорил он. — Чистенькие все! Маменьками обласканные! А я, может, и слова такого не знаю — «мама». А ты, питерский, Ваську не жалей. Не нужна нам твоя жалость. И знаем мы, какой ты сам-то «сознательный»! И про тебя, и про Гикова. Знаем!

— А знаешь, так скажи. Грозить-то зачем? — сказал Антон.