Я прочитал письмо, в горле у меня застрял комок, и я никак не мог его проглотить. Я подумал о том, что у Иры всегда был красивый и четкий почерк — я еще смеялся и говорил, что все отличницы пишут одинаково. А это письмо было написано неровными, отходящими друг от друга буквами, значит… значит, ей здорово плохо.

Я спустился в трюм и сел писать ответ. У меня вначале дрожали руки, когда я писал, но я изо всех сил старался, чтобы письмо было бодрым. «Не пищать!» Черт возьми, попробуй не запищи на ее месте! И не знаю я, как надо писать в таких случаях. Утешать? Да как утешишь! И нужно ли?

Я написал, что она обязательно поправится и, конечно, будет помогать нашей победе. Написал, что, может быть, отец ее жив, даже наверняка жив, просто они потеряли друг друга, ведь город в блокаде и не все письма доходили, а сейчас она и не в Ленинграде. Я написал, что тоже стараюсь приносить пользу и вот сейчас еду в экспедицию. Рассказал я про Арсю, Антона и других ребят и посмеялся над собой, как меня еще ветром качает, когда тащу какой-нибудь мешок, — это чтобы она не подумала, что я расхвастался, и чтобы ей не было обидно, и еще чтобы посмешить ее немножко…

Подошел Арся и с обычной своей усмешкой сказал:

— Еще не уехали, а ты письма строчишь.

— Уйди, — сказал я.

— Ты что? — уже серьезно спросил Арся и присел рядом.

Он смотрел на меня с беспокойством и молчал, и тогда я дал ему Ирино письмо. Он прочитал его, осторожно положил мне на колени и не говорил ни слова. А когда я закончил свое письмо, попросил:

— Можно, я прочитаю, что ты ей написал?

Я протянул ему листок. Он прочел и сказал задумчиво:

— Мировая девчонка твоя Ира. Ты ее письмо храни. И — не пищать!

Он хлопнул меня по плечу и ушел.

Я запечатал свое письмо в конверт и попросил боцмана, который собирался на берег, отправить его. И об Ире с тех пор я стал вспоминать все чаще и чаще, да можно сказать, что я помнил о ней теперь все время. Иногда я думал о том, как мы встретимся с ней после войны. И будем всегда вместе. И мне было и грустно, и хорошо…

Сегодня утром, когда мы разбирали груз, на причал приходила Аня. Ребята из школы окружили ее, начали расспрашивать о городских делах, о том, что делают другие девчонки, ходят ли в госпитали с концертами. «Ходим, ходим, — говорила Аня, — и огороды копаем, и на эвакопункте помогаем…» И она все время косила глазами в сторону Антона. Он не подошел вместе со всеми, только буркнул что-то в ответ на ее веселое «здрасте!» и остался у груды мешков, которые мы уже начали перетаскивать в шлюпку, потом с остервенением взвалил себе на плечи здоровенный мешок и пошел к шлюпке.

Когда Антон вернулся, Аня, решительно сдвинув брови, подошла к нему. И я увидел, как он вдруг покраснел отчаянно и как-то даже засуетился. Работавший рядом со мной Славка хмыкнул:

— Чуете, хлопцы? Гордый наш Антоша, как мороженое, тает. Знаете, такое, с вафлями — на одной вафле написано «Антон», а на другой… Как зовут эту чю-ю-дачку?

Антон свирепо глянул на него и насупился. Арся толкнул Славку локтем в бок:

— Ты чего не в свои дела лезешь?

— Скажи-ка! — удивился Славка. — Тут, оказывается, чувства.

— Дурак ты, Одесса-мама, — сердито сказал Арся, — умный, а дурак.

Аня, не обращая внимания на ребят, громко говорила Антону:

— Ты бы хоть узнал, спросил: что дома, как…

— А ты что, — сказал Антон, — туда… к нам ходишь?

— Хожу, — сказала Аня, — и буду ходить.

— Как отец-то? — спросил Антон.

— Лежит, — ответила Аня, — все по-прежнему. А это вот тебе Нина Семеновна передала.

Она протянула Антону сверток.

— Отнесешь обратно, — угрюмо сказал Антон. — Не нужны мне ее заботы.

— Что-о?! — крикнула Аня. — Ну, знаешь… А еще… Антон Корабельников у нас самый сильный, Антон Корабельников у нас самый справедливый, Антон… — Она вдруг махнула рукой и пошла с причала.

Антон рванулся, будто хотел побежать за ней, но сразу остановился. Исподлобья оглядел нас всех — ребята делали вид, что ничего не слышали, ничего не заметили.

— Суется куда не надо! — громко и с каким-то фальшивым задором сказал он Арсе.

— Го-ордый, — нехорошо усмехнувшись, сказал Арся, — смотри, как бы эта гордость тебе боком не вышла.

— А ну вас, — тихо сказал Антон и снова ухватился за мешок с солью.

Работу закончили в этот день поздно. Усталые, сидели мы с Арсей на ящиках у гакоборта[12] и молчали. К причалу подошла синяя «эмка», пофырчала немного и остановилась. Из нее неловко, боком вылез здоровенный командир-моряк, обошел машину, открыл и придержал дверцу. Вначале вышел мужчина в штатском, а за ним легко почти выпрыгнул на доски пристани другой моряк — невысокий, плотный, с круглым розовым лицом и небольшими рыжеватыми усиками. Я сразу заметил на рукавах его синего кителя широкие золотые шевроны. «Ого, шишка!» — подумал я и тут же увидел на груди у него Золотую Звезду на красной ленточке. Герой! У меня даже сердце екнуло — не так часто живого Героя Советского Союза увидишь. И лицо его показалось мне ужасно знакомым.

— Кто это? — спросил я Арсю и толкнул его локтем, потому что он смотрел в другую сторону.

Арся нехотя повернул голову и вдруг вскочил и вытянулся, словно по стойке «смирно».

— Это же Папанин, — сказал он. — Папанин Иван Дмитриевич…

Как же я его не узнал?! Я ведь знал, что он здесь, в Архангельске. И папа мне много рассказывал о нем, и дома у нас — в Ленинграде — была большая фотография всех четырех героев Северного полюса. Но наверно, тысячи фотографий, которые печатались в газетах и журналах, наверно, даже кинохроника — это одно, а живой человек, которого видишь вот так, рядом, это совсем другое.

Я вспомнил, как несколько лет назад в весенний ледоход по Неве плыла довольно большая льдина. На ней стояла палатка из серого одеяла, и бегала смешная кудлатая собачонка, и четыре пацана гордо размахивали красным флагом. Конечно, речная милиция быстро сняла их с этой «дрейфующей льдины». Спросили, как их зовут. Самый маленький сказал: «Папанин!», самый высокий ответил, что он — Кренкель, а двое других, конечно, были Федоров и Ширшов. Ну, а собака, само собой, — пес Веселый… Тогда, в тридцать седьмом году, в папанинцев играли так же, как и в Чапаева, даже на Кавказе играли… А я вдруг не узнал самого Папанина.

— Ты его знаешь? — спросил я у Арси.

— А кто ж его не знает! — ответил Арся. — Он у нас такими делами заворачивает. И Архангельский порт он переделал, железную дорогу почти на сорок километров проложил — от Экономии до Исакогорки, переправу через Двину наладил. А мост плашкоутный у Исакогорки видел? Дорогу так и зовут папанинская… если хочешь, то и наша экспедиция без него никуда бы…

К машине подошли Громов и Людмила Сергеевна. Потом вместе с нашим комиссаром Папанин поднялся на «Зубатку».

— Ну что, промышленники, — сказал Папанин, оглядывая нас веселыми глазами, — накормите Архангельск?

— Накормим, товарищ Папанин! Не беспокойтесь!

— А я и не беспокоюсь. — Иван Дмитриевич обернулся к подошедшему Громову и добавил: — Какие же они салаги, Афанасий Григорьевич? Орлы они, альбатросы, а не салаги. С такими — горы своротить можно. Ну, успеха вам! Как уполномоченный Государственного Комитета Обороны даю добро вашей экспедиции!

Мы закричали «ура».

Папанин козырнул и направился к трапу. «Эмка», фыркнув голубоватым дымком, ушла с причала…

А 5 июля на ходовом мостике «Зубатки» установили два пулемета Дегтярева. Мы с уважением