Сдетонировал весь боезапас, башню взрывом отнесло на десяток метров, а от самого Сергуни даже не собрали ничего, чтобы похоронить его.

Кому война – а кому мать родна. Некоторые жители соседнего села Ортаэли (после войны – Огоньки) совершенно случайно, но очень неплохо нажились.

На одиноко стоящем в степи кургане наши поставили противотанковую батарею. Рассчитывали, что с батареи хороший обзор и удобный сектор обстрела. Но не учли, что одиноко стоящий посреди ровной степи курган – отличная мишень для немецких гаубиц, удобно корректировать стрельбу по разрывам снарядов. Вобщем, раздолбали немцы нашу батарею в хлам и двинули дальше, на Керчь. А вечером жители села пошли к батарее мародерничать. И открылась им невиданное – свод кургана рухнул и под ним обнаружилось древнее захоронение, с большим количеством золотых украшений.

Уже после войны многие сельчане не нашли ничего лучшего, как сделать себе из скифского золота золотые зубы. Сам был знаком с некоторыми из них, жил в том селе с 1972 по 1975 год.

И осталось их только четыре друга. Ах да, ещё был этот сопляк, Сашка Буханец. С отступающей Красной Армией эвакуировался через Керченский пролив Федька, а Яшка, Петро и Стас уйти не успели, остались в оккупации, под немцами, точнее – под румынами. Да, недоросль Сашка Буханец тоже остался в оккупации, мал он еще – куда ж ему без родителей.

Федька в семнадцать лет ушел на войну добровольцем, попал в морскую пехоту. А трое его друзей, помыкавшись и поголодав – ну нет работы никакой – пошли в полицаи. Работы немного: то лагерь военнопленных красноармейцев охранять в Керченской крепости на мысу Ак-Бурун, то стоять в оцеплении Аджимушкайских каменоломен, где под землей продолжали сражаться окруженцы-красноармейцы. Зато – паек, рейхсмарки на руки каждый месяц, хорошие немецкие сапоги со стальными клепками на подошве – век им сносу нет, и поношенное румынское обмундирование. И семья освобождена от отправки в Германию. Жить можно короче, и под немцами даже. Румыны, правда, были более мерзкие, недобрым словом их поминали в селе и через тридцать с лишним лет после войны. Если немцы гнобили оккупированное население безжалостно и методично, на то они и враги, оккупанты, то румыны делали то же самое с особым, мерзким остервенением, глумясь и издеваясь над беззащитными гражданскими. Вымещали на безоружных свои комплексы.

Так вот, служили себе в полиции три друга, не тужили, таская «манлихеры» на плече. Последних аджимушкайцев взяли в плен уже в октябре, через полгода после начала обороны подземного гарнизона. Сам областной следователь гестапо из Симферополя приезжал их допрашивать (немцы считали аджимушкайцев не регулярной армией, а партизанами, потому и допрашивали их не в Абвере, а в гестапо – гражданской, формально, организации).

– Кто вы такие? – спросил гестаповец полумертвых от голода, еле живых последних защитников подземного гарнизона Керчи.

– Мы бойцы Крымского фронта.

– Такого фронта уже давно не существует, – возразил следователь.

– Зато мы – существуем!

Этот диалог Яшка-полицай запомнил на всю жизнь. Он бы так не смог: полгода впроголодь, в окружении, под землей, в кромешной тьме…

Но весной 44-го пришла Красная Армия, точнее – Отдельная Приморская армия. Удрать три друга- полицая с немцами не смогли, те и сами еле смотались в Севастополь.

И попали они в сибирский лагерь, мотать срок за измену Родине, хорошо ещё – не расстреляли их сгоряча, вполне могли бы.

А вот у подросшего уже Сашки Буханца не нашлось родни в полиции, потому попал он на отправку. До Германии не довезли, Перекопский перешеек был отрезан нашими стремительно наступающими войсками. Их, депортированных, эшелоном свезли в Севастополь, там немцы загнали их на баржу, которую вывели в море под Балаклавой и стали расстреливать ее из орудий. Баржа стала тонуть, Сашка Буханец нырнул в разлом ее корпуса и поплыл к берегу. Выбравшись на берег, он несколько дней скрывался в лесах, воруя овощи с огородов, пока не пришла Красная Армия. Потом его без лишних формальностей (восемнадцать парню уже!) мобилизовали в армию. На передовую не послали, все ж таки он жил в оккупации под немцами, нет ему полного доверия от Советской власти. И служил Саша Буханец до конца войны ездовым в обозе.

После войны вернулся в родное село, стал кузнецом в колхозе. Туда же, в село, вернулся и краснофлотец Федька, с одной ногой. Другую ногу он потерял в Эльтигенском десанте, в декабре 43-го. Когда наши морпехи-десантники по приказу командования рванули в прорыв к северному плацдарму, оставив раненых (тяжелое, трудное решение), Федька, как и многие раненые, рванул вплавь через холодные декабрьские воды Керченского пролива, к своим на Таманском берегу. Ширина пролива в этом месте 15 километров, не доплыл никто, но Федора, вместе с немногими счастливцами, выловили из воды наши катерники.

(Подробнее об этом читайте рассказ «Свой в доску Вася» на www.bigler.ru)

А ещё через несколько лет вернулись после амнистии в село три друга-полицая, искупив вину перед Родиной ударным трудом на колымских приисках и шахтах Донбасса.

В первый же день, когда Федор увидел трех бывших своих закадычных довоенных дружков, он вскипел не на шутку:

– Суки, я кровью под Эльтигеном умывался, я слезами сухари запивал! А вы – шоколад немецкий жрали? И за скольки ж вы, падлы, Родину продали? Много наших морячков расстреляли? Смотрели, курвы, как наши пленные бойцы в Керченской крепости с голоду трупы едят, а сами сало со шнапсом трескали?

И он рванул на себе тельняшку:

– Да я – жить не буду, но убью вас всех троих, по одному душить буду, поганцев. Слово моряка!

Смачно плюнув им в лицо, он развернулся и поковылял, приволакивая деревянный протез.

На первомайские праздники он вечером подкараулил у ворот дома Стаса и пристрелил его из обреза-«маузера». После войны оружия, и нашего, и немецкого, много по рукам ходило. Дали Федору два года условно, «превышение пределов самообороны», вроде как Стас сам на него полез, а Федор только защищался. И хотя все в деревне знали, что это не так, и милиция знала это, но бывших полицаев, пособников врага не очень-то жаловали, а к инвалиду-фронтовику судьи проявили снисхождение.

Через год, снова на майские, Федор напился и зарезал второго бывшего дружка-полицая, Петра. На этот раз он получил полновесный «червонец» и отмотал его от звонка до звонка, как рецидивист-убийца. Когда его выводили из зала суда, что проходил в сельском клубе, он заорал громко:

– Яшка, сука, слышишь меня? Помни, ты последний еще жив остался, а мое слово твердое: отсижу – запорю, гадину фашистскую.

Не понимал Федор, судили его не за то, что полицая убил, а за то, что самовольно стал вершить расправу над ним. Выносить приговоры и приводить их в исполнение – это у нас исключительная монополия государства.

Вернулся он через десять лет тихим, больным, чуть живым. Никого он уже не грозился убить, и вскоре сам умер, от фронтовых ран и лагерных болезней. В живых из четырех друзей остался лишь Яшка-полицай. Ах да, ещё работал кузнецом дядя Саша Буханец. При встрече они здоровались, болтали, как ни в чем не бывало, но не дружили. Да и никто с Яковым близко особо не сходился, после лагерей он стал нелюдимым.

А в соседнем селе Огоньки трудилась управляющей отделением колхоза «Инициатива» бывшая переводчица немецкой комендатуры по кличке Цыганка. Как-то, ещё в 1973 году (мы тогда в Огоньках жили), моя мама, работавшая на ферме, поймала ее вечером в телятнике на том, что та подсыпала навоз в молоко для новорожденных телят. Телята от этого хворали животом и дристали поносом.

– Чтобы телятницы цельное молоко домой не воровали! – объяснила Цыганка потом председателю Гернеру, из поволжских немцев.

Ее за это не посадили, но с должности сняли, она стала учетчицей.