Вот машина выбралась благополучно из колдобины, укатила. Опять тишина.

Выхожу во двор. Из темноты выскакивает Муха, тычется своим влажным носом. Семенит за мною по пятам, время от времени тяжко вздыхает.

Чувствую, в саду появился кто-то еще. Муха замерла на дорожке.

— Турлав, вы что, в прятки играете?

— Очень даже похоже.

— Я подумала, не позарился ли кто на мои розы.

— Ваши розы в полной безопасности.

— В последнее время вы пристрастились к ночной жизни.

— Как сказал мудрец: ночь — тот же день, только потемнее.

— Значительно темнее, Турлав, значительно темнее. В ваши годы следует жить днем.

— Следует. Много чего следует. А вам почему не спится?

В лунном свете вижу, как покривилась старая дама. Отвечать на вопросы она не привыкла. Жду какой-нибудь резкости, но, помолчав, она говорит со странной усмешкой.

— Вы в самом деле хотели бы это узнать?

На опушке опять тарахтит мотор. Промесив песок, машина остановилась. Андрис, где-то здесь... Ну что... А, вот он, нашла... И женский голос опять напевает:

Хлопнула дверца. Затихающий вдали шум мотора сливается с верещаньем земляного сверчка.

— Я, Турлав, ночами лучше вижу. Чувствуете, как пахнут розы? Там всего несколько бутонов. Но при желании в темноте можно увидеть целые охапки.

— Представляю себе.

— Ничего вы не представляете. Завтра отправитесь на свой завод, чтобы делать свои машины, уйдете по уши в работу, и вокруг вас будут люди.

Муха, присев у ног Вилде-Межниеце, так расчихалась, можно было подумать, собачка всхлипывает.

— А я завтра поутру лягу спать. В оперу могу попасть только ночью. Когда там дирижируют Рейтер и Лео Блех. Когда поднимается занавес работы Литкемейера с лазурным итальянским небом, поблекшими грифами, пиниями.

— Я помню этот занавес.

— Вы помните... Послушайте, Турлав, идите-ка спать. У вас завтра рабочий день. Вы даже не понимаете, что это значит. Конечно, вам кажется, что вы всегда будете ходить на завод.

Тишина. Запах роз. И чихание Мухи.

— Я когда-то мечтала спеть Мюзетту в Париже. И спела. И это мне представлялось величайшим событием моей жизни. Но со временем все проходит. Неужели я пела в Париже? Может, я все это видела в фильме или прочитала в книге... И так со всеми...

— Неужели со всеми?

— Пожалуйста, не перебивайте меня!

Я молчал. Она тоже молчала. Чихания Мухи понемногу стихли.

— Отчего мы с Титой так часто спорим? Все ведь пустое! Мы с Титой словно две последних мамонтихи. Лишь она знает, кто я такая, только я еще помню, кто она. Может, вам кажется, вы знаете, кто такая Вилде-Межниеце? Сколько я нагляделась таких картин, кто-то из вашего поколения узнает меня на улице и вздрогнет, как будто увидел привидение: как, она еще жива?

— Разве так важно, что о вас думают другие?

— Что значит — другие? Не желаю вам остаться одному.

Тишина. Тишина.

— Послушайте, Турлав, отправляйтесь спать. Завтра вам рано вставать. Идти на работу. Мне долго не спалось по утрам. Теперь привыкла. В центр выезжаю редко. Даже здание оперы и Тиммов мостик через канал кажутся мне чужими. Лишь однажды случилось чудо. Поднялась метель, пестро стало от снега, и показалось, что вот сейчас, подняв воротник шубы, выйдет навстречу Витол, торопливо приподнимет шапку в приветствии Альфред Калнынь, в дверях ресторации «Рим» мелькнет спина Салиня. Минутная иллюзия.

Тишина. Тишина.

Муха задрала свою мордочку, смотрит куда-то вверх. Я тоже чувствую, что-то там происходит. Неужели в самом деле отлетают птицы? Но еще ведь лето. Самый разгар.

Тите обещали увеличить пенсию. Щупленькая, сжавшись в комочек, сидит она на диване в комнате Салиня и, обеими ладошками сжимая рябенькие щечки, диктует мне свою биографию. Полураспавшийся узел a la Аспазия все еще черен, а на висках сквозь черноту пробилась изморозь седины. Носик припудрен с характерным для Титы темпераментом — густо и неровно, пудра ничего не прикрывает, от нее на лице еще больше пестроты.

— Я, Корнелия Альбертина Салиня, дочь Якаба, родилась в 1891 году, 14 октября, в Риге, в семье рабочего. Девятнадцати лет вышла замуж за артиста, певца Эдуарда Салиня, который в ту пору скрывался от царской полиции. В 1909 году ему удалось тайно перебраться в Германию...

— Ему одному или вместе с вами?

— Нам обоим, конечно.

— ...В 1910 году в Гамбурге Салинь продолжал обучаться пению у профессора Шмальца и профессора Гилмена Миретто. В 1912 году Салинь с большим успехом исполнил главную партию «Лоэнгрина» в составе разъездной труппы. В 1913 году Салинь был приглашен первым тенором в Берлинскую Королевскую оперу. В 1914 году Салинь получил приглашение...

— Дорогая Тита, — говорю я, — требуется ваша биография.

— Ну да, так что же? — недоуменно глядит на меня темными горошинками своих глаз. Руки опускаются на колени. Ослабевший узел Аспазии метнулся в одну, в другую сторону, сейчас выпадет заколка, совсем рассыплется.

— Нужно хотя бы немного о вас самой.

— Но в том ведь вся жизнь моя, Альфред, милый!

— Ну, тогда как-то иначе, не так часто поминая Салиня. Больше о себе. Чем в ту пору занимались вы, что происходило с вами?

Она сидит, покручивает широкое обручальное кольцо, оно стало велико для ее высохшего пальчика, просто удивительно, как еще держится. Тита сидит, а пальцы все бегают вокруг золотого обручального кольца. На правой руке у нее перстень с камеей, но Тита все крутит да крутит кольцо, так и кажется, как за последнее спасение она держится за это широкое обручальное кольцо,