застегнул пуговицы халатика. Слова вышли сами собой из его сухого горла, как на последнем дыхании:
«Я женюсь, Адас».
«Серьезно?»
«Серьезно».
«Значит, расстаемся?»
«Зависит от того, как это понимать».
«Что тут понимать?»
«Не всякое расставание – это расставание».
Сказал, и вскочил на ноги, и она вскочила. Лицо ее побледнело, лицо его покраснело. Он притягивает ее к себе, а она выворачивается из его объятий. Он ищет ее губы, а она вертит головой. Он держит ее силой, он должен ее поцеловать, должен выйти к той, другой со вкусом Адас на губах. Он заставит ее в последний раз и больше никогда. Она отталкивает его, чувствуя в себе те силы, которые позволили ей отчаянно бороться с насильником, и сейчас защитят ее от Рами. Один грубиян оставил шрам на ее груди, а этот оставил шрам в ее душе. Она отталкивает его, а он не отпускает. Но сила в ней растет и крепнет, она поднимает руку и дает ему пощечину, и щека его заливается краской. Он прижимает ладонь к щеке. Оба стоят в удивлении и молчат. Он говорит первым:
«Что случилось с тобой?»
«Чтоб ты знал!»
«Что?»
«Я не только красива».
«Нет».
«Я также сильна».
«Даже слишком».
Глаза ее сухи, но выглядят плачущими. Она убегает, и он остается у колоды и смотрит ей вслед, и чем больше она удаляется и уменьшается, тем увеличивается в его глазах. Адас бежит по дорожке домой, против горы восхода. Дум-пальма на вершине горы уже протягивает крону навстречу заре, и ночь тает. Адас исчезла. Выбежала из жизни Рами.
Глава пятнадцатая
Адас бежала домой через зеленеющие лужайки, и тени неслись за ней, словно пытаясь ее поймать. Заря продолжала восходить, и первые капли света, просачивающиеся поверх серого облака, били по Адас, подобно граду. Начинался трудный день, без Хаимке и без Рами. И Мойшеле нет, и Юваль утром возвращается в армию. Тяжкая ночь завершается, присоединяясь к цепи кошмарных ночей ее жизни. Ночь цветения и весенних ароматов, ночь воспоминаний о мертвой овце. Ночь, возвращающая насмешки Мойшеле и Рами, их последние усилия изгнать Адас из их жизней…»
насмешками Мойшеле и Рами, их последним усилием изгнать ее из их жизней. Ночь, которая возвращает розовые трусики, срываемые с веревки воровскими руками Голды, и доносит снова пьяный крик Рахамима: «Остерегайся, чтобы этот хлам не накрыл и тебя».
Утренние тени покрывают ее тень, бегущую по дорожке. Еще немного, и взойдет весеннее солнце над кладбищем у подножья горы, еще немного, и начнут свою работу могильщики, выроют яму, в которой будет погребен Хаимке. Он покончил собой, потому что Ники погиб на войне, и столетие, о котором Ники мечтал, не придет. Когда она встретилась с Ювалем? Не в эту страшную ночь. Многие годы прошли с тех пор. Она любила Юваля в романтическом веке, в котором Ники хотел жить. Ночью же она встретилась с выдуманным ею юношей и связала себя с ним лживой любовью.
Адас бежала, наклонив голову вперед, как будто прислушивалась к кому-то. Спина ее была согнута, звонок будильника в ушах заставлял еще сильнее колотиться сердце. Кто-то гонится за ней! Еще сидя на древесной колоде с Рами, она ощущала чей-то скрытый взгляд. Может, это всего лишь воображение?
Тяжело дыша, добралась до своего дома на холме, повернула ключ в замке. Дом был закрыт и будильник все еще звенел, пугая ее. Ощущение, что кто-то за ней следит, не исчезало. Глаза ее блуждали по комнате, между мебелью и брошенными вещами. Около кресла, на полу валялась зеленая пуговица, явно сорванная с воинских брюк. Кто-то был здесь в ее отсутствие! Не поднимающаяся заря, а страх протягивает тени в комнате. Адас отступила к кровати и увидела ветви оливкового дерева, тянущиеся к окну и ударяющие ветвями в стекло. Враг следит за ней из засады, снаружи! Она затягивает занавеску на окне, садится в кресло Элимелеха и напряженно рассматривает пуговицу, лежащую на полу. Извлекает из кармана халатика письмо Мойшеле, и в ней возникает надежда, что в письме он сообщает о возвращении домой. Мойшеле уже приехал, и искал ее здесь, в комнате, и это он потерял пуговицу! Адас издает короткий горький смешок, разрывает конверт, и листки рассыпаются на ее коленях.
Мойшеле далек отсюда, и она – неразведенная жена, забытая в дряхлом кресле, неверная жена, укравшая письмо мужа. А что делать? Нет у нее места, куда она может спастись из этого запутанного клубка тяжких переживаний этой ночи, кроме письма Мойшеле, нет у нее верного друга, перед которым она могла бы выговорить душу. Дядя Соломон пошел с Голдой – воровка кибуца украла у нее этой ночью единственного ее друга. Что у нее осталось? Только письмо Мойшеле. Буквы словно сами по себе бегут перед ее глазами. Веки ее нервно моргают. Голос ее кричит в душе, и аккуратно выписанные рукой мужа буквы прыгают перед ней: «Ну, правда, Мойшеле, вынь изо рта трубку, когда ты говоришь со мной при помощи букв!»
Адас выпрямляет спину и читает.
Соломон, мой дядя и добрый мой друг. Хотя я не так часто пишу тебе, но это ни о чем не говорит. Ни время и ни расстояние не разделят нас. Ты остаешься для меня тем, кем был всегда – моим дядей, мудрым, добрым и верным другом.
И все же, расстояние между нами велико, и с тех пор, как я оставил тебя, прошло много времени, и многое пришлось прожить и пережить. Жизнь за границей бурлит вокруг меня, абсолютно меня не касаясь. Я провожу время без всякой связи и зависимости от событий в мире, и занимаюсь собой и только собой. Дома я принадлежал к тем людям, которым до всего есть дело, и душа отзывается на все происходящее. Сидел я в Синае, в заброшенном бункере между колючей проволокой и песком, и знал все, что творится в стране и в мире. Но здесь, в большом мире, я интересуюсь лишь собой. Да и может ли быть иначе, если я здесь один? Я от ключен от всего и странствую по городам и странам, словно гонюсь за самим собой и не нахожу себя. Да и может ли быть иначе, если я вообще не «типичен»? Когда я только называю свое имя, тотчас меня спрашивают, еврей ли я, и тут же говорят, что я вообще не типичный еврей. Я добавляю, что я также израильтянин, и тут же слышу, что израильтянин нечто иное, чем еврей. Дядя Соломон, ты представить себе не можешь, как это меня сердит. Как только кто-то говорит мне, что я не типичный еврей, в душе моей слышится голос отца: «Мойшеле, ты еврейский мальчик, который не знает, что это – быть евреем, и, может, никогда не узнает. Сын мой, для того, чтобы это узнать, ты должен узнать чужбину, диаспору, и дай-то Бог, чтобы ты ее не узнал».
Дядя Соломон, я уже посетил Лондон, Париж и также Рим. Теперь я в Германии, в Мюнхене. Я скучаю по дому, но еще не пришло время вернуться, ибо я все еще недостаточно понял смысл и содержание мира, в котором я живу. Я настолько отчужден и чужд здесь, что все мои понятия запутались. Среди чужаков- европейцев я вижу себя, как архетип всех еврейских качеств, плохих и хороших, и плохих более, чем хороших. Хотя меня здесь и не обзывают «грязным евреем», но в душе это ругательство я слышу все время. Такие разговоры здесь сейчас не в моде. Век наш весьма усовершенствовался даже по части ругательств. Понятно, что уже не подозревают евреев в отравлении колодцев и в убиении христианских младенцев, чтобы запекать их кровь в маце. И все же, из-за евреев похищают самолеты, и, конечно же, евреи придумали террористов, и отравляют мир, и подвергают его опасности войны только для того, чтобы у них было свое государство. И так получается, что в беседе с неевреем я хорошо чувствую, что я еврей, и он как бы волочит меня на своей спине и жаждет, чтобы я с него слез. И я, естественно, тотчас с него слезаю и замолкаю. И, естественно, в такой миг снова отец говорит со мной из моей души: «Мойшеле, десять мер
