Увел верблюда под укрытие бананов, а меня вытащил из моей могилы. Благодаря перепуганному животному я выбрался из моей глубокой ямы, рванул к египетским бункерам, и операция была завершена.

Соломон, добрый мой друг, ты просил у меня писать только правду. Именно это я и делаю. Вернулись мы домой с нашими мертвыми и ранеными, а дом наш – у насыпи, забран в железобетон и окутан проволочным заграждением. Вышли мы из лодок, и ветер швырял в нас песок, пустыня нападала колючей пылью. Я поднялся на насыпь и огляделся. Дальний горизонт над Синайской пустыней был светел, луна и звезды вновь начали сиять. Обернулся в сторону канала, который был тих. Одинокие вспышки огня, редкие выстрелы еще гремели. Хищные птицы шумели в воздухе и летели в сторону египетского берега. Иногда слышался одинокий вопль, и непонятно было, из горла ли человека или животного. Голоса ночи пугали меня, и я чувствовал своей плотью скорбь распотрошенной земли, комья которой покрывают мертвых. Я поднял камень с насыпи и швырнул его в воды канала. Так учил меня отец – положить камень на могилу матери на вознесение ее души. Затем спустился с насыпи и вошел в укрепление. Ребята открыли боевой паек, и я пил сок, пил и пил, и жажда не проходила, и сухость языка не проходила. И тут я увидел впервые, что я весь в кровоточащих царапинах от падения в воронку. Пришел фельдшер и комбат, осветил меня фонариком и сказал: «Езжай домой!» «Домой? – разгневался я. – Что вдруг домой? Тому, кто лежал в яме, нужен еще дом?!»

Соломон стоял у постели Амалии, и рука его дрожала с письмом Мойшеле. И тут пришла ужасная ночь Адас. Глаза дяди Соломона не смотрели на нее, как обычно, и не излучали любовь. Он сложил письмо Мойшеле, вложил его в конверт, и страницы шуршали в его руках. Тонкие нити в углу, над постелью Амалии, которые сплели пауки, золотились в слабом свете настольной лампы. Соломон опустил голову над Амалией, но слова его были обращены к Адас:

«Вот это я хотел, чтобы ты знала».

Адас не глядела в сторону дяди Соломона. На шее Амалии тяжело пульсировала жилка, и Адас бежала из комнаты. Всё было погружено в сон, и только ветер шумел в кронах деревьев, и Адас бежала в глубь ночи. Ветер вздувал ее рубаху и гнал к строению. Мойшеле почти был на грани смерти! Она не знала, куда нести свое сердце, разрывающееся от боли, если не в тайный уголок строения Рахамима. Был час ночи, и сомнительно было, находится ли еще Рахамим в строении. В этот час он возвращался к Лиоре, которая обычно давала ему два часа на ночную прогулку, чтобы он успокоился, и каждую ночь он успокаивался с одиннадцати до часа. Конечно же, Рахамим не говорил Лиоре, что Адас составляет ему компанию в этих прогулках. Адас торопилась, чтобы успеть попить кофе с Рахамимом и посидеть на скамье-плуге, покачаться перед зеркалом и успокоиться. Полоска света падала из окошка, словно Рахамим посылал Адас луч тепла. В добром настроении заскочила она в строении и бежала между грудами железной рухляди, и с каждым шагом все более погружалась в глубь происходящего в эту ужасную ночь.

Мгновенно почувствовала, что что-то случилось. Рахамим не ощущал ее присутствия, хотя должен был видеть ее отражение в зеркале. Он лежал на скамье головой вниз и ногами вверх, и тело словно бы не принадлежало ему. Из открытого его рта вырывался хрип, которым он словно захлебывался. В руке у него был зажат острый осколок бутылки, и рука была ранена. Кровь капала на его рубаху, и на полу разбросаны были остальные осколки от разбитой бутылки, и зеленый их цвет отсвечивал красным от лампы. Это была хранимая им бутылка – его, Рахамима, и Цвики! От страха Адас, как в столбняке, застыла на месте. Это была бутылка, которую он прятал в сделанный им железный шкаф, бутылка виски, освященная памятью смерти Цвики. Иногда, когда его охватывала печаль, Рахамим извлекал бутылку из шкафа, подкидывал в ладони, показывая ее Адас и ничего не объясняя. Все было написано на бутылке – на белом листе заголовок, рассказ и подпись – в который была обернута бутылка. Эту бутылку виски они купили в Иерусалиме, в день когда была освобождена Стена Плача во время Шестидневной войны. Цвика и Рахамим не прошли крещения огнем в той войне. Они сидели на военной базе, в тылу, и следили за великими событиями, не находя себе места, изнывая от безделья в эти судьбоносные для страны часы. Когда сообщили об освобождении Стены, они сбежали с базы и примчались в Иерусалим, радуясь до безумия. Непонятно каким путем они добрались до Иерусалима, купили бутылку виски и дали над нею обет: кто первый женится, на его свадьбе эта бутылка победы будет выпита до последней капли. Обет они записали на листке и скрепили своими подписями. Когда бутылка осиротела, оставшись лишь в руках Рахамима, закрыл ее Рахамим навсегда в шкафу. Он женился на Лиоре, но бутылку на свадьбе не открыл. С момента гибели Цвики он не сделал ни глотка. Отмечать скорбь по другу спиртным напитком виделось ему действием оскорбительным и низким. Что же случилось с Рахамимом, что он нарушил обет, и открыл бутылку? Лежал на скамье пьяный в стельку, дыхание его бьгло хриплым и прерывистым, наводя страх на Адас. Только ощутив себя совсем несчастным, он мог откупорить эту бутылку. У Адас есть на это опыт: ведь и отец ее предпочитает топить грусть в крепких напитках. Она положила ладонь на лоб Рахамима, но он даже не открыл глаз. Раздвинула Адас его пальцы, осторожно извлекла из них осколок стекла, и перевязала рану носовым платком. Она чувствовала отвращение от запаха алкоголя. Рахамим все еще не открывал глаз. Платок напитывался кровью, Адас держала его за раненую руку и не могла скрыть своего страха:

«Что ты себе сделал!»

Рахамим услышал ее голос, взглянул на нее и не узнал. Не убирая руки из ее ладоней, встал на ноги, багровое его лицо побледнело. Он опирался на швейную машину, на которой стояли два его скульптурных чудища. Адас отняла руку, и Рахамим все еще не пришел в себя. Адас отступила назад, но Рахамим двинулся к ней, и его отражение увеличивалась в ее глазах огромной тенью. Он наклонился над ней, Адас окаменела, и голос его пахнул ей в лицо:

«Так ты здесь».

Он схватил ее за руку, и она отскочила к тачке с растениями. Явно взбалмошные глаза его пугали Адас. Она стояла недвижно, схваченная сильными его руками, и до слуха ее долетали обрывистые слова:

«Когда взывают к мертвым, они приходят».

«Рахамим, это я».

«Кто ты?»

«Адас».

«Бабка! Ты не похоронена, бабка? Плетка свистит вокруг кнутовища, бьет огромный барабан. Бабка заставляет плясать всю Димону. Сатана приходит истребить всех жителей города, опустить кнут бабки на Содом. Сатана говорит запахом небес. Бледный фитиль у кровати, как бледный цвет мертвеца. Глаза бабки ударяют светом керосиновой лампы. Серые губы грешных душ говорят. Празднество смерти моей бабки. Она шепчет свои секреты. Плетка свистит. Бабка шепчет свои заклинания над ароматными духами, и от них поднимается дым. Скамеечки, и стол, и пустые стаканы, и восковые цветы – в глиняном ковше, и все пляшет под свист бабкиного кнута. Холодный вечерний ветер приходит из пустыни. Радио поет по-арабски, и запах жареного мяса, и плач детей, звуки и вопли, смех и ругань – все смешалось. Димона вся на улицах, и Сатана пляшет с бабкой на празднестве смерти. Бабка мертва! Ты завещаешь мне свои секреты, бабка!»

«Рахамим, я не твоя бабка!»

Адас извивалась в руках Рахамима и кричала, и черные его глаза прожигали ее насквозь. Словно загипнотизированная, она перестала сопротивляться. Слова застряли у нее в горле, и страх схватил ее к л с г п. а ми рук Рахамима. Тяжкое опьянение искрилось в его глазах, губы его раздвинулись, и Адас – в плену его рук. Чувства ее напряглись, и отчаяние навело ее на мысль, что опьянение возбуждает страсть, но и притупляет действия. Она быстро освободилась от его рук, но не убежала от него, а приблизилась к нему, положила руку на его плечо, мягко гладила и улыбалась по-доброму, и Рахамим успокоился. Он нуждался в тепле, и приблизил к ней голову, чтобы она ее погладила. Она перенесла руку на его волосы, и он сказал ей хриплым разбитым голосом:

«Как ты ко мне добра».

Теперь она знала, что он подчинится ей во всем. Она подвела его скамье, уложила его на нее и села рядом. Он положил на нее голову и раненую руку – ей на грудь, и она не отвела ее. Потянул Рахамим ногу, наткнулся на осколки от бутылки, и горько зарыдал. Адас успокаивала его:

«Ну, ничего не случилось».

«Ты так красива».