его бабки, хорошее удобрение для растений.

Настала очередь чая – особенного напитка бабки, который очень сладок, и на поверхности его плавают зерна миндаля. Бабка считала этот чай весьма полезным для здоровья. Рахамим срезал с растения на тачке пахучую веточку, расстегнул пуговицу на рубашке Адас, и всунул в отверстие эту веточку, рука его не прикоснулась к ее груди, но глаза жадно тянулись к ее рту. Осторожно, улыбаясь ему, сняла Адас его руку, и он сказал:

«До чего ты добра ко мне».

Много таких добрых ночей провели они в созерцании и покое, пока одна ночь не упала на них тяжким ударом. Лето было нестерпимо жарким, болезнь Амалии усугубилась, война обострилась. Как и в каждый вечер, Адас пришла к дяде Соломону – сменить его у постели тети Амалии. Соломон сидел около ее кровати. Амалия дремала. Ей уже сделали укол наркотика против боли. В открытые окна дул сильный ветер и развевал занавеси. Слабый свет настольной лампы около кровати бросал блики на лицо больной. Ухо Соломона было приклонено к транзистору, лицо было напряжено, в глазах стоял металлический блеск, подбородок заострился. Жестом он указал Адас сесть и не разговаривать. Оба слушали вечерний дневник новостей. Пресс-атташе Армии обороны Израиля сообщал: «Силы Армии атаковали ночью линию египетских укреплений на западному берегу Суэцкого канала, севернее Кантары. Израильские подразделения форсировали канал и овладели большим числом бункеров и укрепленных позиций на протяжении двух километров. Наши силы очистили бункеры от противника и взорвали их. При вторжении были уничтожены более двадцати солдат противника вне бункеров. Еще часть их была погребена при взрывах бункеров. В этой операции погибли четыре солдата Армии обороны Израиля и пятнадцать ранено».

Рука Соломона соскользнула с транзистора. Диктор перешел к другим новостям. Адас и Соломон к ним не прислушивались. Адас повернула голову к окну, за которым сгущались вечерние сумерки, а дядя Соломон говорил, обращаясь к восковому лицу Амалии:

«Но у Мойшеле все в порядке. Все в лучшем порядке!»

Прошло две недели до следующей страшной ночи. Состояние Амалии совсем ухудшилось. У постели ее сидела Адас. В полночь крик Аврума долетел до комнаты Амалии. Под окном свистел Рахамим. Дядя Соломон пришел из своей комнатки сменить Адас. Но когда она собралась уходить, он явно намекнул, чтобы она не вставала с места, стоял перед ней, выпрямившись, с хмурым лицом:

«Мне надо тебе что-то сказать»

«Что-то случилось?»

«Пришло письмо от Мойшеле».

«Тебе?»

«Я хочу, чтобы и ты знала».

Адас не вышла на свист Рахамима и даже не подошла к огсну, намекнуть ему, чтобы оставил ее в покое. В страхе сидела и смотрела на письмо Мойшеле в руках Соломона. Свист Рахамима удалялся и слабел. Соломон ждал до тех пор, пока он совсем не прекратился. Тогда он надел очки, развернул письмо, и негромкий его голос тек вместе с мягким светом настольной лампы, освещающим постель Амалии:

«Соломон, дядя и друг мой сердечный, ты требуешь от меня писать тебе всю правду о войне. Конечно же, я участвовал во вторжении в египетские бункеры севернее Кантары. Пишу тебе об этом подробно, хотя не хотел, чтобы ты все знал, и не беспокоился. Но, если правда тебе важнее, – вот мой рассказ. Не удивляйся, что я пишу тебе в несколько возвышенном тоне, но по-другому невозможно. Я только отмываю события в ванне чистого языка.

Вечер сошел на Синай, и небо потемнело. Луна и звезды не светились, да нам и не нужен был их свет. Небо и так было освещено, и воздух пылал. Наши самолеты бомбили западный берег канала, обстреливали его ракетами на бреющем полете. Фонтаны огня вздымались к небу, гремели взрывы, и вся пустыня вокруг сотрясалась эхом. Полосы огня тянулись по небу и отражались в водах канала. Столбы дыма и огня связывали небо и воды. Командир батальона сказал мне:

«Предварительная обработка противника отлична». Мы стояли на высокой насыпи и были готовы к атаке. Мы ждали приказа – перед нами гудела и сотрясалась земля, но пустыня за нашей спиной распростерлась этаким райским садом оголенных песков, в пространстве которых нет ничего, кроме покоя одиночества. Там один верблюд у источника, тут одинокое дерево между холмами, и пророк Элияху все еще бродит здесь в поисках Бога. Душа ждала приказа: возвращаемся назад! Всего лишь дело – совершить несколько шагов, соскользнуть по склону насыпи и рвануть в темное пространство, и никто не увидит, и никто не услышит. Ты вне опасности! Дезертир в стране песчаной скуки, но – свободен. Соблазн огромен. Правда, именно в том, чего я хотел до безумия – сбежать! И тут появился грузовик из тыла, из того безмолвного пространства, которое звало меня покинуть войну. Грузовик остановился под насыпью, водитель вышел из кабины и захлопнул дверцу. Хлопок был слабым во всем грохоте войны, но в моих ушах он прозвучал сильнее всех самолетов, орудий и снарядов, рвущихся по фронту. Это был хлопок, закрывший мне вход в мой пустынный райский сад, мой путь на свободу. И тогда командир батальона, стоящий рядом со мной, сказал:

«Приготовиться к спуску на воду!»

Лодки плыли по каналу, глубоко погруженные в воды, ибо были загружены бойцами и вооружением. Они тяжело передвигались по пылающим волнам. Ребята кричали: «Фельдшера!»

Мы рванули из лодок в темное месиво у берега, по сути, болото, и двинулись вперед между камышами. А ребята все кричали: «Фельдшера!» Белые аисты вспархивали из камышей и улетали в ночное пространство. Куда они доберутся, эти красивые птицы? Упал снаряд, и пыль взметнулась высокой стеной. Когда она рассеялась, солончаки осветились белой холодной молнией. Хищные птицы били по воздуху крыльями, а ребята кричали: «Фельдшера!» Мы шли по горло в болоте и оружие несли на головах, пока не дошли до шоссе, ведущего к бункерам египтян. Наши самолеты разрушили шоссе. Я споткнулся и упал в воронку от бомбы. Все пространство было освещено, как днем, массированным огнем из всех стволов. Ребята бросались в этот ад группами. Я видел лишь их ноги. Командиры кричали, самолеты гудели, снаряды летели, гранаты взрывались, и ребята кричали «Фельдшера!». А я в этой воронке, вне всей этой катавасии. Я тоже кричал: «Фельдшера!» Никто меня не слышал. Кричал до тех пор, пока не сдали голосовые связки. И тогда я смолк и лишь шептал себе: в этой могиле я свободен. Правда, я не прорвался в пустыню, но зато хотя бы нахожусь глубоко в земле, и война проходит надо мной. Я слышал взрывы гранат в бункерах египтян и понял, что ребята дошли до цели, а надо мной небо распростерло купол огня, и милосердный Бог уложил меня во тьму ямы. И я пытался двигать телом в моей могиле, наедине с собой, перед лицом собственной смерти.

Соломон, добрый мой друг. Прыгая с самолета, падают с высот в неизвестное, и тогда каждый свернут в своем страхе, и каждый одинок. Но ты летишь навстречу своей судьбе, и даже если это полет навстречу твоей смерти, он медленный и спокойный. Я же упал в воронку посреди ада, пытался выкарабкаться, скребя руками по земляной стене, и было физическое ощущение смерти. Что-то ползло по моей руке и бросало меня в дрожь прикосновением небытия. Я пытался думать о чем-то приятном, хорошем, возвышенном, но все замыкалось в моей душе, я отключился от самого себя. Война гремела в моей могиле, и я пытался философствовать с самим собой. И даже хвастался перед собой, что не боюсь воссоединиться с моими праотцами. Быть может, эта великая ложь и есть цена жизни. Быть может, для меня жизнь кончилась, и единственно, что я могу сказать себе: Мойшеле, не бери близко к сердцу, все проходит, дорогой. Даже жизнь. Сказал я себе это, и мне даже немного прибавилось силы. И тогда я встал на ноги и выпрямился. Положил оружие у ног, поднял руки к небу и смирился со своей судьбой. Надо мной, на разрываемом снарядами шоссе, между ребятами и пулями метались на смерть перепуганные животные – куры и гуси, ослы и верблюды. Все искали укрытие от войны. До того впали в страх, что не видели хлопкового поля и плантации манго, и укрытия между стволами бананов. Всю эту теснящуюся вдоль шоссе зелень я видел даже из моей ямы. Внезапно упала на меня тень, и верблюд опустил голову в мою могилу, моргал, цокал губами, словно нашел у меня воду для своей пересохшей глотки. И действительно он высосал из меня все соки. Хищный верблюд в хищной войне лишил меня надежды. Попадет в него снаряд, упадет на меня падаль и погребет нас вместе в одной могиле. Братская могила для верблюда и меня. И тут возник пахарь. Он очень любит животных, и даже в разгар боя пришел спасать верблюда от смерти и утащить его в глубь плантации. Пришел пахарь за верблюдом и нашел меня.