Элимелех этого не сделал, а стоял недвижно, и глаза его провожали поднимающуюся по тропе между сожженными пальмами Несифу, маленькую женщину, несущую сладкую воду больному мужу. Вышла Несифа из пальмовой рощи, и остановилась на повороте тропы. Тень отразилась от ее фигурки и оттопыренного живота. Она продолжала свой путь в ярких лучах месяца, и глаза Элимелеха двигались за ней. Желваки обозначились на его лице, и Отман переводил взгляд с Несифы на Элимелеха, держа руку на груди и бормоча заклинание:

«Отдали нас от злого ветра, охрани нас от проклятого Сатаны. Инс и джине, инс и джине, инс…»

Извлек из рубашки амулет, и начал что-то над ним шептать. Но Элимелех не обращал на Отмана никакого внимания. Тропа, пересекающая конопляное поле, привела Несифу к стойбищу. Вот, она проскользнула тенью, исчезла с поля зрения. Элимелех в замешательстве смотрел в опустевшее пространство. Откуда такое замешательство? От стенаний шакала на горе или Отмана, колдующего над камеей?

«Йа, хаваджа, Элимелех, инс и джине, у каждого человек свой бес, и у каждого мужчины своя Афарит».

Уставился Элимелех в Отмана, так, что бедуин испугался и перестал шептать. Губы его сжались до того, что почти исчез рот. Я чувствовал напряжение между Элимелехом и Отманом, и тоже испугался. Ведь Отман – брат Исмета, больного мужа Несифы. Отман знает что-то, чего не знаю я.

Элимелех опять посмотрел на конопляный холм. В небе наплывали облака, закрывая звезды и месяц. Шакал замолк, и свет исчез, но страх от завываний шакала не исчезал в эту ночь хамсина. Облака накапливались над вершиной холма, и небесный ландшафт изменился, заполняясь множеством форм и оттенков. Облака касались земли, словно бы вырастали из нее, и ветер шумел в темных пространствах, городил город с бесконечным числом странных очертаний домов, плодородная облачная земля расцветала мерцающими цветами. Луна и звезды сквозь облака цедили капли света, словно капли живой воды. И мир весь выглядел, как в часы Сотворения. Лицо Элимелеха было белым, как мел, он глядел на небо и бормотал: «Господи, Владыка мира!»

Конопляный холм плыл в туманах, и казалось, что город, скрытый в холме, вознесся на седьмое небо и открылся взгляду. Душе царя-грешника, перекатывающейся в преисподней, туман дал отпущение, и этот злодей удостоился воскрешения из мертвых в расцветающей облачной империи. Иногда издали раздавалось ржание и цокот подков. Кто это выехал из городских ворот и скачет по облачным тропам? Кто поднимает пыль в сердце небес? К источнику приближается, выросшее из земли облако, и из него возникает Халед. Великий шейх облачен в белый платок, светящийся в черноте ночи. Ведет черного своего коня и белую лошадку. Привязал коней к пальмам и направился к другу своему Элимелеху:

«Мархаба, привет тебе, брат мой».

Поклонились друг другу, обнялись, благословили друг друга всеми принятыми благословениями. Отман снова стал сбивать мед в тыкве и строже поглядывать на женщин, черпающих воду из источника. Великий шейх, властитель степи, подошел к источнику, и все женщины, наполняющие кувшины водой, проходили мимо него, склонив головы почти до колен, их серые и молчаливые тени ложились на шейха и Элимелеха. Обратил шейх свой взгляд на облачный город и сказал:

«Это – царство шакала-отшельника, ибо еще не возопили небеса от его рыданий».

Элимелех молчал, и шейх поведал одну из его историй. Элимелех напрягся. На него легенды шейха действуют, как наркотик. К ним он присоединяет свои истории. И это сплетение объединяет их обоих. Элимелех весь обращен в слух, но лицо его печально, хотя печаль эта говорит, что Элимелех счастлив, ибо это печаль воспоминаний, печаль старой мелодии, которую он обычно напевает себе под нос, когда душа его взволнована. Но в ту ночь печаль его была иной, ни счастливой, ни несчастной, а хмурой и напряженной, и он спросил друга своего Халеда: «Шакал-отшельник?»

«Шакал-отшельник, друг мой, хаваджа Элимелех, аскет и праведник. Жил он в пещере на этой горе, общался с лисицами, волками и братьями своими, обычными шакалами, йа, хаваджа Элимелех. Это был шакал, не похожий на остальных шакалов. Не участвовал в их делах и войнах, и не брал доли от их трофеев. Не проливал крови, не загрызал жертв и вообще не грешил, брат мой, Элимелех. Однажды пришли к нему все хищные звери и сказали: разве жизнь твоя это жизнь? Что за вкус у жизни без кровопролития? Что за вкус у жизни без грехов? Ведь нам, хищникам, заповедали совершать грехи. Идем с нами, шакал- отшельник, совершай то же, что и мы, будь одним из нас».

«И он пошел с ними, нарушив свои заповеди?»

«Что ты сказал, брат мой, Элимелех?»

«Что шакал-отшельник сдался грехам и пошел с хищниками».

«Нет, йа, хаваджа Элимелех, он не пошел с ними. Шакал-отшельник сказал хищникам: у кого в сердце нет веры в Аллаха, становится увечным и омерзительным, и ничего доброго не делает. Ну, хищники и ответили ему по-своему: разорвали его на куски. И с тех пор нет больше праведников в мире Аллаха».

«Йа, брат мой, йа, Халед, нет больше праведников и в мире Господа, Бога нашего. Устали от веры в пришествие Мессии. Устали от ожидания царства небесного, устали от молитвы без воздаяния, устали от воздержания и отшельничества. Люди, йа, Халед, погрязли в корыстолюбии, грубом вожделении и распутстве. Но говорю я тебе, йа, брат мой, еще будут праведники в нашем мире. Жить будут по законам Божьим, и знать не будут распутных женщин. Еще построят обители в мире, йа, брат мой, чтобы укрыться там от сытости и изобилия. Йа, Халед, йа, брат мой, еще унесут ноги сыны человеческие из беспутного мира. Они доскачут до высот, и там создадут эти обители. Я говорю тебе, йа, брат мой, восстанут сыновья на развратных отцов своих, дети-аскеты облачатся в простые одежды, и взгляды их будут прикованы земле, покрытой зеленью, и лица их будут обращены к звездам. Йа, Халед, йа, брат мой, еще будет воздвигнут Святой Храм на нашей земле».

Вопли шакала прорезали ночь и оборвали взволнованную речь Элимелеха. И не шакал присоединил свои рыдания к рассказам Халеда и Элимелеха, – плакальщицы вопили по всей долине на разные голоса. У источника пресеклись все разговоры, громкие вопли сотрясали тишину, протягивая над водой темные ветви пальм, как руки, просящие милосердия. И Отман прекратил стучать по тыкве. И в застывшей тишине слышен был лишь молитвенный плач, заполнивший все пространство. Глаза всех были обращены к рыданиям неба. Над вершиной холма, покрытой саваном туманов, открылась темная дыра, словно бездна, распахнувшаяся перед улетающей к месту своего упокоения душой. Лицо Элимелеха совсем побелело, он бормотал:

«Господи, Владыка мира, только что я говорил о Святом храме, и вот, плакальщицы рыдают».

Месяц выглянул через просвет в облаках, и облик его был подобен лицу человека. Изо рта его донесся громкий вопль и пал на людей, собравшихся у источника:

«Душа покинула Исмета!»

Муж Несифы умер. Порывы ветра рассеяли горы туч на все четыре стороны света, и волшебный город развалился, утонул в клубящихся волнах пространства. Обнажился месяц во всем своем сиянии. Поток лунного света промыл горизонты иссушенной степи. Засеребрились скалы, и шакал снова стал издавать резкие вопли. Может, это шакал-отшельник, единственный, который спасся от провала города в бездну? Вопли шакала смешались с рыданием плакальщиц, и все эти завывания и причитания словно бы исходили из недр конопляного холма, абсолютно черного, без единой точки света, оставленного всеми.

Степные тропы пробудились к жизни, и шум усиливался. Многочисленные семьи бедуинов, одна за другой, оставляли свои стойбища и собирались в роще сожженных пальм, у источника, и вопли плакальщиц хлестали их, подобно бичам. И Отман скорбел по своему молодому брату Исмету. Он впился безумным взглядом в Элимелеха, и взгляды всех потянулись за ним. Несчастный Отман встал во весь рост, поедая глазами Элимелеха. Под тяжестью всех этих взглядов Элимелех стоял, опустив голову, как обвиняемый перед судом. Плач Отмана полетел в горы, к небу:

«Аллах отомстит! Аллах отомстит!»

Одинокий верблюд, стоящий у сожженной пальмы, поднял голову вверх и заревел. Взгляды Элимелеха и Отмана скрестились на голове верблюда. Слова Отмана пронеслись между бедуинами, окружавшими Элимелеха и шейха, и масса людей начинает сжиматься кольцом вокруг них, и голос Отмана заходится в истерике:

«Сидел брат мой Исмет под пуэнсианой, против холма злых духов, сидел много дней, от весны до осени. Сидел под ударами мертвого черта. И страшная лихорадка сжигала брата моего, как и ревность.