— Es ist Gudrun gewesen!

— Es ist Blut gewesen!

Они были проворны и ловки. Даже шлепали друг друга они проворно и ловко. И задницы у них были ладные. Но кем же они были? Гномами — духами танков?

От них взгляды возвращались к мертвецам. Мертвые не были красивы и ладны. Большие серые ноги; серьезные серые лица; лицо одного можно было принять за лицо другого, — все они были одинаковы, и старик посредине был словно их отец.

Почему именно его бросили здесь голым?

Седовласый старик спит в душе каждого человека уже многие века. Мы помним о нем; это наш общий пращур, соорудивший ковчег, предок-труженик, который после трудов своих напился допьяна и с улыбкой на губах спит нагой уже многие века. И перед взглядами, когда они возвращались от белобрысых парней к мертвецам, возникал его образ. Люди видели нагого старика, и вспоминали о нем, нагом и пьяном, и думали, будто сам патриарх, спящий в опьянении, был убит сегодня.

Среди толпы худой человек со впалыми щеками и глубоко сидящими глазами на темном лице смотрел на мертвых, наклонившись над их ногами. Он показывал их ступни другим и говорил:

— Холодно. У них мерзли ноги, видите?

Никто не отвечал ему. Сам он обут не в башмаки, а в домашние туфли; время от времени поднимал ногу, тер ее о другую, иногда, словно аист, подолгу стоял на одной ноге.

— Холодно. Ноги очень мерзнут.

В руках у него были каштаны. Он вышел на площадь с бульвара, толкая перед собой тележку, полную каштанов: большой кучей лежали сырые каштаны, кучкой поменьше — жареные, только что с огня, накрытые тряпкой. Очутившись в толпе, торговец принялся выкликать свой товар, пытаясь продать его, но так как никто ничего не покупал, он оставил тележку и протиснулся вперед, желая взглянуть, что случилось под памятником, и зажав в горстях горячие каштаны, чтобы соблазнить покупателей.

А теперь он наклонился и руками, полными каштанов, показывал на лежавшие в ряд большие серые ступни мертвецов. Потом он засунул пригоршни каштанов себе в карманы и украдкой тронул одного из убитых за большой палец.

Это был старик. Уличный торговец дотронулся до него одним пальцем, выпрямился и окинул взглядом лежавшего перед ним голого старика.

Вспомнил ли он о нагом патриархе? Он встряхнул головой, посмотрел туда, куда смотрели другие, — на жующих ополченцев, на занятых игрой белобрысых парней, потом снова взглянул на мертвых, взглянул на старика. Что было в его душе? Воспоминание о нагом патриархе? Или о его собственном отце?

Он стал на колени, и никого это не удивило.

Разве в его душе было не то же самое, что и в душах остальных людей? Прикрыть убитого старика — этого хотели все: чтобы эти парни не оскорбляли больше наготы его.

Сойдя с трамвая на площади Скала, Берта пошла тем же путем, что и час назад: Галерея, Собор, площадь Фонтана; так она снова очутилась рядом с убитыми. Она стояла в толпе, когда сержант пошел на нее, уверенный, что толпа подастся назад.

Он шел вперед; он прожевал кусок, засунул в рот все пальцы, чтобы вытащить что-то из зуба, и при этом шарил взглядом в толпе. Потом заговорил снова:

— Кто это тут не людоед?

Он взял в руки автомат — стволом вниз, словно готовясь пустить его в ход.

— Кто это тут не людоед?

Никто не отвечал ему, но никто и не отступал; напрасно он испытующе смотрел в глаза одного и другого; на него никто не смотрел, никто не отступал назад и в конце концов отступить назад пришлось ему самому, чтобы не врезаться в толпу.

Он оглянулся, чтобы пересчитать своих: один, два, три, четыре. Все они ели, сидя на земле немного поодаль. Только молокосос ел стоя, с тем же идиотским видом, так же идиотски смеясь невесть чему; и сержант неожиданно дал ему такую затрещину, что он свалился между убитыми.

Берта не знала, с чего все началось. Она увидела, как молокосос упал и снова поднялся, и даже не думала, что все это что-нибудь да значит. Кто взглянул бы на нее, мог подумать, что она ищет среди этих мертвецов своего мертвеца.

Она слышала вопрос: «Кто это тут не людоед?»

Но для нее эти слова прозвучали как будто из громкоговорителя, как будто переданные из другого мира в этот мир слез и освобождения, в котором она искала Эн-2 и была с мертвецами.

Человеку с автоматом пришлось снова повесить оружие на плечо.

Ему досаждал зуб, в котором что-то застряло, и он причмокивал, но так и не мог избавиться от помехи.

Казалось, только этим он сейчас и занят. Он пнул ногой молокососа, вставшего с земли, и крикнул в последний раз:

— Кто это тут не людоед?

Но голос у него звучал сдавленно, его собственные приятели смеялись над ним. Берта видела, как он, держа себя за нижнюю челюсть одной рукой, другой шарит во рту, засунув пальцы чуть ли не до глотки, откинув голову назад и раскачиваясь всем телом. Берта даже не думала о том, что с ним; она поглядела на него — и забыла о нем и о его вопросе. Она смотрела на пятерых мертвецов так, словно они прошли через смерть и вернулись живые, но живые как-то по-иному: они сидят на земле у стены, они могут слушать, могут воспринимать вопросы, которые им задают, и даже нарушить молчание, заговорить, ответить.

С солнечной стороны, где лежало пятеро убитых, она перешла к тем четверым, что вытянулись на тротуаре в тени, тем, среди которых были двое подростков, накрытых одним одеялом. Потом она перешла к тем, что лежали на проспекте, и вновь увидела девочку и мужчину рядом с нею; потом приблизилась к тем, что лежали у подножья памятника, и увидела голого старика и женщину в розовой грации.

Она снова смотрела на них, снова узнавала их: мужчин в лохмотьях, тех женщин, тех девочек, наконец, того старика. Она словно видела их недавно живыми и теперь опять видела их живыми, но живыми по-иному: они прошли через смерть и вернулись к жизни, но к жизни иной, особой; и теперь все они в состоянии выслушать то, что она может у них спросить, в состоянии приподнять голову с земли и дать ей ответ от полноты своего нового знания.

В толпе перед памятником человек в домашних туфлях стоял на коленях, склонившись и упершись руками в землю. Он словно хотел прикрыть нагого старика своим телом. Трое или четверо ополченцев из тех, что ели поодаль, подошли ближе. Они наблюдали, что собирается делать этот человек.

— Что это ему неймется? — говорили они.

Эн-2, держа велосипед за руль, стоял там, где человек в домашних туфлях оставил тележку. Он смотрел оттуда на то, что творилось у памятника; он был достаточно высок, чтобы видеть через головы густой толпы лица убитых, видеть ополченцев, но ему не был виден стоящий на коленях человек в домашних туфлях. Он видел танки, видел занятых игрой белобрысых парней и голого старика, видел одного из своих