Новый порыв захватил Берту, она опять залилась слезами.

Неужели она не должна поддаваться этому порыву? Не должна плакать? Но ведь из-за этого-то она и плачет, из-за этого и плакала до сих пор — из-за того, чему научилась и что поняла теперь, из-за того, что она сейчас думала о них! И она даже не старалась сдержаться, она плакала без стеснения.

И, плача, она думала:

«Неужели и во мне они говорят то же самое? Неужели ради меня они умерли?»

Она обернулась, ища сидевшего рядом старика.

Где он? На скамейке его больше не было, не было и в аллее, не было нигде в нагом безлюдье Парка, куда хватал взгляд.

Берта резко встала со скамьи.

С одного из деревьев — таких больших деревьев, без листьев, без ветвей, не мало было в Парке — с карканьем взлетела большая черная птица. Она села на другое дерево, а следом за ней другие птицы, такие же черные, взлетали и садились на другие деревья, и таков был весь мир: стужа, солнце, безлюдье, голые деревья, черные птицы.

Берта обошла весь Парк, но, кроме этого, ничего не увидела.

Куда девался старик? Берта проглядывала насквозь безлиственную пустыню Парка, вплоть до окружавших его в отдаленье домов, но нигде не было никакого движения, которое говорило бы о присутствии старика или любого другого человека. Она увидала только, что в одном месте поднимается дым.

Дым поднимался над развалинами тех павильонов, где когда-то устраивали художественные выставки. Берта пошла на дым и увидела людей, таких же, как тот старик.

Во-первых, под стеной четыре или пять человек, похожих на рабочих, одетых в рваные одеяла или в лохмотья, сидели, словно загорая на солнце — на холодном зимнем солнце — и надвинув береты на глаза. Во-вторых, там была девочка, тоже чем-то напоминавшая того старика; и были еще люди, державшиеся кучками по трое, по четверо, среди них и женщины, и мальчики, но все они чем-то напоминали того старика — лохмотьями, рваными одеялами, надвинутыми на глаза беретами или шляпами, драными башмаками. И все они словно хоронились у подножья стен или за решетчатыми оградами; все они словно загорали в этой стуже; только некоторые сидели на корточках среди развалин, как будто ища щепок на топливо.

Больше всего людей собралось у костра, дым которого заметила Берта, — между разрушенными стенами одного из павильонов. Дым не взвивался струйкой вверх, он поднимался лениво и как бы окутывал их лица.

Наверно, и старик был среди них. Где же ему еще быть, как не с этими людьми? Берта заглянула в одну кучку, в другую, в третью, она шла и смотрела, но старика не нашла и стала спрашивать о нем.

— Здесь проходил старик?

Девочка, наблюдавшая за ней из-за решетки, обернулась к своим.

— Она ищет старика? — тихо спросила девочка. — Зачем она ищет старика?

Один из людей обернулся к сидящим вокруг костра.

— Тут ищут старика, — крикнул он им.

— Какого старика? — спросили из-за дымовой завесы.

Там же, в дыму, какая-то женщина сказала:

— Наверно, это Гаэтано ищут.

И в дыму поднялась женская фигура.

— Это старика со скамейки?

— Да, он был на скамейке, — ответила Берта.

— На скамейке, где он спит?

— Не знаю. Он просто сидел на скамейке.

— Наверно, это Гаэтано, — сказала женщина.

Больше она ничего не сказала, села, ее силуэт исчез в дыму. Никто больше ничего не сказал, и Берта ушла.

Был ли старик? Был ли кто-нибудь, кто с ней разговаривал?

Она снова окунулась в безлюдье; только несколько птиц метались между деревьями, чернея в холодных солнечных лучах. И еще послышался плеск воды, падающей в воду, — источник.

Берта увидела источник у подножья высокого дерева.

Склонившись над струйкой воды, между источником и деревом, стоял какой-то человек и, казалось, пил из горсти. Нет, он не пил, он мочил в воде хлебные корки и ел их.

Берта подошла к нему, думая, что это старик: он тоже был в лохмотьях и драных башмаках.

— Домой, — сказал ей человек.

— Домой?

Не оборачиваясь, он знаком велел ей уйти.

— Ступай домой.

— Зачем?

Берта заметила, что она все еще плачет. Она так и не переставала плакать с тех пор, как сидела на скамейке. Она встала с нее — и плакала, ходила по Парку — и плакала.

А человек вполголоса уговаривал ее.

— Домой, — повторял он. — Домой. Надо подумать об этом дома.

— Но у меня нет дома! — сказала Берта.

Тогда человек обернулся. Берта увидела, что он стар, увидела, что его лохмотья — изодранная форма какой-то богадельни. Увидела, что его голова опущена, шляпа надвинута на лоб, рука протянута.

Значит, это нищий?

Она положила в руку, протянутую за милостыней, несколько монет; она была благодарна старику за то, что могла дать их ему, за то, что он был так добр, так великодушен, что согласился быть просто- напросто нищим, благодарна за то, что он ушел, что был таким ненавязчивым; она глядела ему вслед, видела, как он удаляется почти бегом, и сама бросилась бежать прочь, зная, что все перед нею — только нищие, все, кроме одного человека и еще мертвецов.

Этот один был ей сейчас нужен, она искала только его, хотела найти только его, она бежала назад, в город, чтобы сесть на трамвай и вернуться туда, где лежали мертвецы. Где еще могла она его найти, как не подле них?

Он был как они, потому что перед его лицом она была словно перед их лицом. Она больше не плакала.

Грузовичок с солдатскими пайками проехал по проспекту и по Ларго Аугусто, и люди с черепами на беретах принялись есть — и в тени, и на солнечной стороне, на всех тротуарах, где они несли караул.

Прохожие смотрели на них, и двое парней, которые тоже смотрели на них, переглянулись с улыбкой.

— Вкусно, а? — спросил один из них.