Берта не застала Сельву дома.

Она постучалась, но не получила ответа и вдруг позабыла, зачем пришла сюда. Однако ведь она так сюда спешила! Значит, ей надо было сказать или сделать что-то очень важное! Но что?

С той улицы, где жила Сельва, она направилась к Парку.

В безлюдном Парке не было никого, кроме солнца: белая земля — и солнце, голые деревья — и солнце. Берта прошла через это безлюдье к одной из скамеек. Села на нее и принялась плакать. Неужели именно это ей и надо было сделать?

Она плакала, а вокруг нее был весь Парк — безлюдное пространство в кольце трамвайных рельсов, где-то там далеко, на горизонте, откуда доносились звонки.

Вдруг она услышала, как рядом с ней кто-то спросил:

— Что с тобой, дочка? Она подняла голову.

— Ты плачешь? — спросил человек.

Это был старик. Берта увидела, что он стар и беден, в оборванном платье и драных башмаках, и продолжала плакать без стеснения.

— Можно спросить, — сказал старик, — можно спросить, отчего ты плачешь?

— Не знаю, — ответила Берта.

— Не знаешь, отчего плачешь?

— И сама хотела бы знать, да вот не знаю.

— И ничего у тебя не случилось?

— Ничего.

— И вчера ничего не случилось? И позавчера тоже?

— И позавчера тоже. Старик сел рядом с Бертой.

— Ты, наверно, увидала что-нибудь такое…

— Да, вот это верно.

— Убитых?

— Да, убитых.

— Так ты из-за них плачешь? — сказал старик.

Берта снова подняла голову. Она взглянула на старика и увидела, что у него синие глаза и что эти синие глаза на старческом лице смотрят безмятежно. Есть ли какое-нибудь особое значение в том, что у него синие глаза? Казалось, в этом было какое-то особое значение.

— Не знаю, — ответила Берта.

Но ей пришлось еще раз наклонить голову из-за нового приступа плача.

Старик сказал:

— Не надо плакать о них.

— Не надо? — переспросила Берта.

— Не надо плакать ни о чем из того, что сейчас происходит.

— Не надо плакать? — Не надо, дочка. Даже о крови, которая сейчас проливается.

— И об обидах? И о горе?

— Когда мы плачем, мы принимаем все это. А принимать мы не должны.

— Людей убили, а мы не должны плакать по ним?

— Если мы по ним плачем, мы теряем их. А терять их мы не должны.

— И не должны плакать?

— Конечно, не должны! Что мы сделаем, если будем плакать? Тогда все будет напрасно — и по нашей вине.

Так вот что значит — плакать!

Выходит, это значит — сделать напрасным все, что было? Что еще? Это значит — смыть прочь пролитую кровь? Сделать напрасной самое боль? Вот что это значит?

Так говорил старик, и Берта готова была ему поверить. Может быть, это все и так. Но Берта не могла сдержать слезы, она по-прежнему низко склоняла голову и мочила слезами грудь.

— Не надо, — повторял старик, — не надо.

— Не надо, — вторила ему Берта.

— Видишь ведь, что не надо? Перестань!

— Но я не по ним плачу.

— Не по ним?

— Не их я оплакиваю.

— Не их?

Берта плакала не о мертвых, не об их пролитой крови. Теперь она поняла. Виною тому были они, но не от жалости к ним она плакала, а от жалости к самой себе, может быть, даже от отчаяния. Но перед лицом убитых все это было иначе. Только как?

Она снова сказала старику:

— Нет, я не их оплакиваю.

Она подняла голову, слезы высыхали у нее на щеках, она вновь увидела на лице старика синие глаза. И поглядела в них.

— Но что же мы должны делать? — спросила она.

— Должны учиться, — ответил старик.

— Учиться у мертвых?

— Конечно. У кого же еще учиться, как не у них? Они единственные наставники.

— Чему учиться? — спросила Берта. — Чему они учат?

— Тому, за что они умерли, — ответил старик.

Берта спросила у старика, что он имеет в виду, и старик сказал, что имеет в виду то, ради чего все совершается, ради чего гибнут люди, даже те, которые не сражаются.

— Ради освобождения? — спросила Берта.

Старик весело глядел перед собой, казалось, он ищет, как бы получше ответить.

— Ради освобождения каждого из нас, — ответил он.

— Как так?

— Да, каждого, в его собственной жизни.

— А наша страна? А мир?

— Ну, разумеется, — ответил старик. — Пусть только освободится каждый, тогда придет и большое освобождение — во всем мире.

Он протянул руку к городу, в том направлении, где лежали на тротуарах убитые.

— Ты смотрела на них? — спросил он.

— Смотрела.

— Смотрела им в лицо?

— Я видела их лица.

— Так к кому же они обращаются? К каждому из нас или ко всему миру?

Старик указывал рукой на город, туда, где были их лица. И Берта теперь могла представить их так, чтобы они не заслоняли собою дома и людей, а были среди домов, среди людей, и говорили они теперь с людьми не сверху, а из собственной их души, и объясняли им, что значит — для каждого в отдельности — быть свободным, они, умершие ради того, чтобы каждый был свободен.