Перед зданием комитета Корридони, у противоположного тротуара, стояло несколько машин, и десяток солдат в шинелях — большей частью шоферы — сгрудились у входа.

За стеклянной дверью, в кордегардии, пять или шесть белобрысых парней в черных мундирах весело и громко переговаривались между собой. За столом сидел ополченец и с блаженным видом их слушал: казалось, он счастлив видеть их, таких проворных и ладных, счастлив вслушиваться в звуки немецкой речи, такие мелодичные в их устах. Они ели шоколад. И только один, который с задумчивым лицом стоял в стороне, опершись о стену, ничего не ел, а другой солдат, самый низкорослый, шумливый и белобрысый, с толстым задом, то и дело подходил к нему, протягивал ему новую шоколадку; когда же стоявший у стены качал головой, отказываясь от угощения, коротышка снова возвращался к товарищам, что-то говорил им, вызывая общий смех, и потом сам съедал шоколадку под громкий хохот остальных.

Ополченец за столом, уже стареющий, с сединой на висках, каждый раз смеялся вместе с немцами. Но из всех ополченцев он один прилип к ним и глядел на них как зачарованный; остальные — двое с черепами особой команды на черных беретах, трое в серо-зеленых мундирах НРГ, — следили за тем, что происходило между седьмым их товарищем, одним из немцев и собакой.

У собаки была голова лесного хищника, светлая шерсть с черными подпалинами; видимо, она принадлежала немцу, который сидел на скамье, наклонившись вперед и облокотившись на колени, и перебирал звенья длинной металлической цепочки, пропуская ее то через один кулак, то через другой. Немец был немолод. Ополченец тоже был немолод, он ел хлеб с сыром, потом стал кидать крохотные кусочки хлеба огромному псу.

Но пес не ел хлеба, он обнюхивал его и оставлял нетронутым на полу.

— Не ест! — говорил ополченец. — Почему она не ест хлеба? Почему?

Он бросал кусочки хлеба еще и еще, пес обнюхивал каждый и оставлял на полу. Между ополченцем и немцем уже валялось на полу с десяток кусочков хлеба.

— В чем дело! — повторял ополченец. — Она не ест хлеба. Почему она не ест?

Он кинул собаке совсем крошечный кусочек сыру, она обнюхала его, даже поскулила над ним, но оставила и сыр нетронутым на полу.

— Вот как? — сказал ополченец. — Значит, она и сыра не ест?

Он поднял глаза и оглядел товарищей, которые стояли вокруг и наблюдали.

— Почему она не ест? — переспросил ополченец. И он бросил псу кусочек сыра побольше.

— Почему?

— Warum? — подсказал один из тех, что носили берет с черепом.

— Warum? — обратился ополченец к немцу.

У немца из-под каски виднелось серое лицо. Он протянул руку, поднял с пола ближайший кусочек хлеба и положил его на нос собаке.

— Ein, zwei, drei, vier, funf, — произнес он.

При счете «funf» собака резко вскинула голову, подбросила в воздух лежавший у нее на носу кусочек хлеба, поймала его на лету, проглотила и снова уставилась на хозяина.

— О! — сказал ополченец. — А мне можно?

Он поднял с пола кусочек сыра побольше, робко положил его на нос собаке и стал повторять:

— Ай, вай, драй… — Потом остановился и спросил: — А дальше как?

Серолицый немец снял у собаки с носа кусочек сыра, протянул руку к ополченцу и просчитал по пальцам:

— Ein, zwei, drei, vier, funf… — И добавил: — Считать. Считать вместе с я.

— Ладно, — сказал ополченец. И добавил: — Ja.

Немец сказал, загибая большой палец:

— Ein.

— Аи, — сказал ополченец.

— Ein, ein, — повторил немец.

— Ja, — сказал ополченец. — Айн.

Немец загнул указательный палец:

— Zwei.

— Вай, — сказал ополченец.

— Zwei, — повторил немец. — Z-wei!

— Цивай, — сказал ополченец.

— Drei.

— Драй.

— Vier.

— Фир.

— Funf.

— Филюфф.

— Funf, funf, — сказал немец и еще раз пересчитал свои пальцы: — Ein, zwei, drei, vier, funf.

Ополченец не стал повторять за ним счет. Он только сказал:

— Я понял. Ja, все понял.

Немец передал ему кусочек сыра, который держал в руке.

— Versuch's einmal. Пробовать ты.

Ополченец с победоносным видом оглядел обступивших его товарищей, положил сыр на нос собаке. — Ай, — сказал он. — Айн, цивай, драй, фир, фьюфф.

В большом зале на втором этаже выбирали сорок имен из трехсот занесенных в список, чтобы в ту же ночь носителей этих сорока имен вывести из камер, погрузить на два грузовика, отвезти на Спортивную Арену, поставить к стенке и расстрелять. Без допроса, без права защиты, без определенных обвинений — просто на основании бумаг, представленных офицерами полиции, в число которых входил капитан Клемм из отеля «Редяшна», — решался вопрос о том, чтобы лишить жизни сорок живых людей из трехсот, причем перед решавшими были только написанные на листе фамилии, они не видели ни глаз, ни лиц, ни самих людей, — и никто внизу, в кордегардии: ни белобрысый немецкий паренек, ни молодой, ни старый ополченец — ни на миг не задумывался о том, какой смысл имеет заседание на втором этаже, какой смысл обретет оно немного времени спустя в тюрьме Сан-Витторе, на грузовике, мчащемся сквозь ночь по пустынному городу, наконец, на сером поле, где когда-то взлетал к небу счастливый мяч футбольных матчей, — на Спортивной Арене.

Белобрысые парни были заняты только своими шоколадками, пожилой ополченец за столом был занят только белобрысыми, парнями, ополченцы, столпившиеся вокруг пса, были заняты только им, и все же то, что совершалось наверху, совершалось лишь благодаря им и не могло бы совершаться, если бы они не сидели здесь, поедая шоколад и играя с собакой.

Когда ополченец сказал «фьюфф», собака не вскинула голову, не подбросила на воздух и не проглотила кусочек сыра, лежавший у нее на носу; она терпеливо глядела на хозяина, поскуливала, и даже серолицый немец улыбнулся, а остальные разразились громким смехом.

Белобрысые парни обернулись на смех, но не прекратили своей игры. Они съели шоколад, но под