утвердившись посреди бара, метать бутылки вперед и назад, переколотив в итоге запас напитков и перебив большую часть зеркал. Кейта арестовали, а вернувшись после короткой отсидки, он обнаружил, что вход в «Занзибар» закрыт для него навсегда. Владелец клуба, Тони Макинтош, был человеком достаточно добродушным и не закрыл для Кейта и двери нового своего заведения, клуба «Граучо», который он и Мэри-Лу Старридж как раз собирались учредить в Сохо.

Те годы, когда я с головой нырнул в мир богемного Сохо, были еще впереди, однако на людей вроде Кейта я уже начинал поглядывать с обожанием, к которому примешивалась толика страха. Казалось, они владели Лондоном, в котором я все еще чувствовал себя робким гостем, – Лондоном, начинавшим подрагивать от скрытой в нем колоссальной энергии. Я побаивался модных ночных клубов наподобие «Титаника» и «Лаймлайта», поскольку в них можно было, как мне казалось, лишь танцевать и пить, а меня ни то ни другое не влекло, даже «Занзибар» не был заведением, куда я мог бы надумать зайти один, без компании, и тем не менее некий демон нашептывал мне, что я не должен остаться всего лишь машиной, непрерывно производящей слова. «Ты задолжал себе немного жизни, Гарри…» – говорит самому себе Клинт[178] в «Грязном Гарри».

Кем я в то время был? Я все еще видел, что людям докучает мой фасад, моя легкость, моя кажущаяся – ох, не знаю – непринужденность, неуязвимость, беззаботность. Что-то, присущее мне, злило их… нет, не злило, то есть временами и злило, однако по большей части озадачивало и сбивало с толку… рождало смесь раздражения и любопытства.

Какими плотными одеждами защищаются такие, как он, от злых ветров жизни, какими доспехами – от стрел и копий рока, почему их ничем не проймешь? Хорошо бы на них хоть на пьяных полюбоваться. Увидеть их обезоруженными. Понять, что там тикает у них внутри.

Я действительно убежден, что есть люди, которые прониклись бы ко мне большей любовью и доверием, увидев, как я пускаю слезу в стаканчик виски, как выставляю себя в глупом свете, как становлюсь агрессивным, плаксивым, перестаю, напившись, владеть собой. Самому мне подобные состояния всегда представлялись утомительными, неловкими, неудобными и невероятно скучными, однако я совершенно уверен, что многие жаждут хотя бы разок посмотреть на меня, пребывающего в одном из таковых. Увы, сколько бы я ни выпил, власти над собой я почти никогда не теряю. Конечности мои могут, разумеется, утрачивать координацию, однако она и так свойственна им в мере столь малой, что утрата ее зримой разницы не составляет. А вот агрессивным, склонным к насилию или слезливым я не становлюсь никогда. В чем виноват, в том виноват.

В то время я видел, что Стивена Фрая воспринимают как человека, который вытянул в лотерее жизни счастливый билет. Похоже, я просто не обладал способностью проецировать вовне уязвимость, страх, неуверенность в себе, сомнения, замешательство, чувство своей никчемности и неспособности приладиться к жизни – все то, что столь часто владело мною.

Для тех, кто умеет читать, все потребные знаки были написаны на самом виду крупными буквами. Одни автомобили криком кричали о них, не правда ли? «Астон-Мартин», «Ягуар-XJ12», «Вулзли-15/50», отреставрированный «Остин-Хили-100/6», «Остин-Вестминстер», «Эм-Джи-Магнетт», двухместный «Эм- Джи-Би» с открытым верхом…

Люди видели меня разъезжающим в этих колесницах из дерева и кожи и воспринимали их как автомобильные эквиваленты твидовых курток и вельветовых брюк, в которые я по-прежнему облачался. «Добрый старый Стивен. По правде сказать, он – человек из другого мира. Квинтэссенция англичанина. Старомодные ценности. Крикет, кроссворды, классические автомобили, “Клубландия”. Благослови его Бог». Другие же думали: «Напыщенный, мудацкий оскбриджский зубрила в старомодных башмаках и пижонских автомобилях. Ну и дерьмо». А я думал: «Какой обман. Педик, наполовину еврей, который не знает на самом деле, кто он и что делает, так и оставшийся пронырливым, скрытным, пожирающим сласти мальчишкой, каким был всегда, так и не сумевший приладиться к жизни. Разрушенный любовью, неспособный внушать ее, недостойный любви».

И до самого дня моей смерти во мне всегда будут видеть сильного, с удобством устроившегося в жизни англичанина – добротного, как покойное кожаное кресло. Я давно понял, что бороться с этим бессмысленно. Помимо прочего – и это нечто большее, чем вопрос хороших манер (хотя и хорошие манеры уже составляют причину достаточную), – почему человек должен вечно ныть и жаловаться на судьбу? Оно и не достойно, и не интересно, и не привлекательно.

Любой кабинетный психолог сразу поймет, что человек с моей историей подросткового Sturm и юношеского Drang [179] (бедственная зависимость от сладкого, отчужденность, бурная смена настроений, несчастливая чувственность, разрушенная любовь, воровство, исключения из школ, мошенничество и тюрьма ^†), неожиданно обретший новую жизненную надежду, возможность работать и получать за это непомерные деньги, поведет себя именно так, как повел я, и непременно совершит ряд глупых, робких попыток выставиться напоказ, доказать себе и семье, существование которой он обращал в такой кошмар, что теперь и он – кто-то. Кто- то, ставший частью целого. Смотрите, у меня есть машины, кредитные карточки, загородный дом, я состою вон в скольких клубах. Я даже знаю по имени метрдотеля «Ля Каприс». Я – часть Англии в такой же мере, в какой кожа компании «Коннолли» является частью сиденья «астона».

Если вам интересно, могу сказать, что я был счастлив. То есть я был доволен и уверен в себе – к счастью это имеет, полагаю, примерно такое же отношение, какое «домашнее красное» имеет к «Шато Марго», что не мешает ему сходить за оное для большинства из нас.

Мы с Майком Оккрентом полетели в Нью-Йорк «клиппер-классом» – так назывался в «Пан Америкэн» бизнес-класс, где вы могли есть, пить и курить, пока у вас не повылазят глаза, печень и легкие. В нашем распоряжении имелось несколько дней, а задача состояла в том, чтобы произвести ослепительное впечатление на потенциальных финансистов и сопродюсеров Ричарда. Роберт Линдсей уже ждал нас на месте. То было самое первое мое путешествие в Соединенные Штаты, и мне все время хотелось крепко обнять самого себя и поздравить. В детстве я часто строил фантазии об Америке и чувствовал, что, когда попаду в нее, выяснится, что мы с ней уже знакомы, – и за это я полюблю ее еще сильнее.

Не стану чрезмерно расстраивать вас разглагольствованиями о силуэте Манхэттена. Если вы не были в Нью-Йорке, то видели его в кино или по телевизору и знаете, что на этом относительно маленьком острове стоит множество очень, очень высоких зданий. Вы знаете, наверное, что там масса туннелей и погромыхивающих мостов. Там есть вытянутый в длину Центральный парк, широкие авеню, идущие прямиком с одного конца острова на другой и ритмически пересекаемые пронумерованными улицами (стритами). Вы, наверное, знаете также, что и у авеню имеются номера – за вычетом тех, что удостоились названий: Мэдисон, Парк, Лексингтон, Амстердам или Вест-Энд. И знаете, что существует одно исключение,