надо. Никакого представления не имею зачем. А вот мне бы надо было сразу же отказаться. Наотрез. Без размышлений. «Нет», – и все разговоры. Что бы они мне сделали? За границу бы не выпустили? Так я туда и не рвусь, мне и здесь неплохо… Плевать я на вас хотел. Не прежние времена на дворе… Но порядки, похоже, старые, подумал он с горечью. «Новый год, порядки старые, холодной проволокой ржавою наш лагерь окружен, кругом глядят на нас глаза легавые, и сталь холодная блестит со всех сторон…» Ну-ну-ну, сказал он себе. Не до такой же степени, все-таки… Правильно, не до такой. Не смертельно, но зато – тошнит. Меня. А его? Неужели же его – не тошнит?

Он поднялся и, на всякий случай ступая осторожно, чтобы не скрипеть и не шуршать, прошел по коридору. Спальня: дверь настежь, форточки настежь, шторы опущены, тихо, пусто. Гостиная: дверь настежь, тихо, темно, торшер выключен. Сам лежит на диване, в любимой позе: газета поперек живота, горбатый длинный нос уставлен в потолок, одна тапочка свалилась на ковер. Спит. Глаза закрыты.

– Что-то случилось? – тут же спросил сэнсей. Глаза у него, оказывается, были, наоборот, вполне открыты, просто смотрели с прищуром, но очень внимательно и с интересом.

– Они опять на меня вышли, – сказал Роберт.

Сэнсей несколько секунд молчал, потом спросил (или объявил?):

– Господин Фираго.

– Да. Спрашивал, как идет работа над рукописью.

– То-то он меня доставал, как умел. Я еще подумал: что за осел нам попался, прости господи. А он просто хотел, чтобы я выкатился побыстрее… И что вы ему сказали?

– Сказал, что не буду с ним разговаривать. Пусть начальство вызывает.

Сэнсей с кряхтением поднялся и сел, нашаривая потерянный тапочек. Газета съехала на пол, он не обратил на нее внимания.

– А что это вы с ним так сурово, Робин?

– А как было надо?

– Ну, не знаю… Удовлетворили бы законное любопытство сотрудника компетентных органов. Рассказали бы, как идет работа: заканчиваю-де, как только, так сразу… Подневольный же человек, зачем его так уж сурово отшивать.

Роберт, сделав два шага, нагнулся, подобрал газету, сложил по возможности аккуратно и пристроил на журнальном столике среди бумаг. Потом он сказал:

– Затошнило меня, сэнсей, вот и все.

Сэнсей произнес (словно максиму процитировал):

– Они знают о нас только то, что мы им сами говорим. Вот пусть и знают. То, что мы с вами им говорим.

– А зачем им вообще что-нибудь о вас знать?

– Работа у них такая. Сволочная. Но интересная! Скажете, нет?

– Не знаю, – сказал Роберт. – И знать не хочу. Меня от них тошнит.

– Нормальная реакция нормального человека, – сказал сэнсей с одобрением. – Вы абсолютно здоровый и нормальный человек, Робин. С чем я вас и поздравляю.

– То есть, вы по-прежнему настаиваете, чтобы я…

– Настаиваю, Робин. Самым решительным образом. Это пойдет на пользу силам мира и прогресса. Вы уж мне поверьте.

Было ясно, что он опять ничего толком не объяснит и не намекнет даже. И было ясно – как день, – что у него есть цель, есть план, есть замысел. И придется ему споспешествовать. Раз уж вообще взялся на него работать.

– Что у нас сегодня на обед? – спросил сэнсей.

– А что бы вы хотели?

– Рыбный суп. И бутерброды из черного хлеба с аджикой.

Роберт не удержался, расплылся в улыбке, как довольный младенец.

– Жутко вредно!

– А наплевать. Все вредно. Поправьте меня, если я ошибаюсь: «Все, что есть приятного в жизни…»

– «Все, что есть хорошего в жизни, либо аморально, либо незаконно, либо ведет к ожирению». Первый постулат Пардо. Ладно, убедили. Будет вам рыбный суп с черным хлебом с аджикой.

– С хлебом с маслом и с аджикой!

– С маслом и с аджикой.

Сэнсей удовлетворенно вздохнул, снова лег навзничь и сложил ладони на груди.

– Замечательно, – сказал он. – Тогда я еще погоризонталю. После обеда сон серебро, а до обеда – золото!

Роберт не стал спорить.

Он вернулся к себе, на рабочее место, и сейчас же позвонили в дверь. Никому не было назначено на это время, и Роберт, заранее насупившись, пошел смотреть, кто там еще пожаловал. Оказывается, пожаловал несчастный Вадим Резалтинг-Форс, уже вполне протрезвевший, но – в своей штопаной серой штормовке, в кепчонке своей кожаной – похожий не то на бомжа, не то на студента-пропойцу, – замерзший, скукоженный, красноносый и мокрый.