Старый ворон, живший в замке почти триста лет, часами грел на солнце свои кости и равнодушно наблюдал, как там, внизу, в прежде ярко зеленеющих долинах, исчезают густые высокие леса и мелеют быстроводные реки. Некогда плодородные, черные земли заболачиваются, и глубокие овраги, как морщины, избороздили просторные поля. Люди уходят все дальше, в глубь долины, тесня соседей, селясь на каменистых склонах гор, мало пригодных для жилья, и отсюда, с высокой полуразрушенной башни, человеческие жилища кажутся старому ворону крохотными и ненастоящими. Знойные пыльные ветры иногда приносят из тех далеких мест слабые запахи дыма от очагов, и тогда мрачно нахохлившейся птице вспоминается давняя суетливая, шумная жизнь в замке, забытые лица давно ушедших людей…

Ворон дремлет, склонив голову. Вместе с ним в надвигающихся сумерках засыпают темные печальные развалины, над которыми встает в своем зыбком сиянии вечная луна.

День клонился к вечеру, и юноша, неохотно помогающий отцу вынимать из печи горячие противни, часто и с тоской поглядывал в низкое маленькое окно на быстро темнеющие горы. Его отец, ловко управляясь с пышущей жаром печью, весело напевал, что-то громко спрашивал у сына и, привычно не дождавшись ответа, снова начинал петь.

Юноша ненавидел эту веселость отца. Как можно все время быть в хорошем настроении, когда в доме часто нечего есть, кроме куска вчерашнего хлеба? Подавать нищим милостыню, зная, что отдаешь последние деньги?

В их селении они едва ли не самые бедные. Не потому, что отец мало работает — он стоит у печи с утра до ночи — а потому, что для других он ничего не жалеет. Он не умеет копить. Он не думает о завтрашнем дне. Один-единственный раз ему представилась возможность выдвинуться: его пригласили в деревенский совет на уважаемую и денежную должность. А он что ответил? Юноша зло посмотрел в спину отцу. «А кто тогда будет печь хлеб?» И остался в своей маленькой тесной пекарне — печь хлеб. Летом — в удушающей жаре, зимой — на ледяных сквозняках. Хлеб у отца получается чудный, вкусный. Его раскупают мгновенно, едва мать выносит лотки с горячей выпечкой на деревенскую базарную площадь. Но почему нужно продавать его почти задаром?!

Зачем отец с матерью наплодили детей, которых никогда не смогут обеспечить: дать денег, построить каждому по хорошему, просторному дому? Он не просил, чтобы они родили его и выбросили нищим в этот враждебный, не ждущий его мир. Ему надоело стесняться — до головокружения, до тошноты — дешевой выходной одежды, в которой вся семья по воскресеньям ходит в церковь. Надоело не замечать косых взглядов, которые сверстники бросают на его стоптанные башмаки. Он ненавидит это вечное безденежье, вечную бедность. И отцовское беспечное отношение к жизни вызывает у него только жгучую злобу и стыд. И мать под стать отцу — все время довольно щебечет, наглядеться не может на эту ненасытную ораву, только успевает всех обстирывать да вытирать носы…

Юноша злобно пнул одного из путающихся под ногами братьев, остальные, с воплями, разбежались сами.

Бабка, мать отца, как-то рассказала внуку, что отец происходит из знатного, чуть ли не королевского рода, и что когда-то, очень давно, его предки владели всем этим краем. И здесь, в долине, и за горными кряжами на востоке простирались их владения. Юноша не раз пытался представить себе это: власть, огромные богатства, тысячи подданных… Все это было когда-то и у кого-то, но не у него и не сейчас. Ему остался только разрушенный замок на горе, бесполезная груда развалин. Все раздарили и развеяли по белу свету беспечно-щедрые, безалаберные, как и их потомок, короли…

Вон он, королевский отпрыск, стоит у печи в протертых до дыр штанах, весь обсыпанный мукой, и мурлычет что-то себе под нос. И беспрестанно сует то крендель, то булочку забегающим к нему с улицы в пекарню голодранцам, вечно голодным и разевающим рот на чужой кусок! Это сводило юношу с ума. Он громыхнул последним противнем и, не глядя на отца, молча вышел из душного чада пекарни наружу, на улицу, где лицо сразу обдала бодрящая свежесть летнего вечера.

Сумерки уже сгустили прозрачный воздух до ослепительной синевы и окрасили синим дома, деревья, горы. Над притихшей деревней, прилепившейся к подножию невысоких пологих гор, вставала ранняя белая луна. Редко тявкали сонные собаки, в соседнем доме плакал ребенок, и мать негромко пела ему колыбельную.

Обогнув низкое строение пекарни, юноша стремительно зашагал по узкой тропинке вверх, к самой вершине Ненужной горы — так люди прозвали холм, перегораживающий ведущую в долину с гор широкую дорогу. Низкая луна и редкие звезды освещали ему путь, и вскоре юноша добрался до цели — огромного черного камня, мрачной глыбой лежащего почти на вершине холма.

Про этот камень рассказывали чудеса. Будто бы много лет назад, может, двести, а может, и триста, он лежал внизу, в долине. Но то ли лежать ему там наскучило, то ли по другой какой причине, но тяжеленный округлый монолит вдруг принялся медленно, как старая сонная улитка, ползти в гору, преодолевая за год расстояние в один человеческий шаг.

О странном камне, живущем своей непонятной жизнью, люди всегда говорили неохотно и шепотом и пугали им непослушных детей: «Вот камень услышит!…»

Юноша не боялся камня. Год назад он насмелился осторожно приблизиться к таинственной глыбе, обошел ее со всех сторон, прикладывая ухо к холодным бокам, погладил, потом похлопал неровную, чуть сглаженную, поверхность и наконец по еле заметным трещинкам и впадинам забрался на высокого, в четыре человеческих роста, каменного великана.

Стоя на нем, юноша окинул взором лесистые склоны гор к западу от Ненужной горы и вдруг заметил далеко впереди себя, на соседнем холме, слабое красноватое сияние, то появляющееся, то исчезающее. С этого дня он потерял покой. Это была та загадочная пещера из бабкиных рассказов, в которой исполняются любые человеческие желания. Удача повернулась к нему лицом, и теперь у юноши появилась самая главная в жизни цель — дойти до пещеры.

Едва он спускался с черного камня, потом с горы и углублялся в лес, как тут же сбивался с пути и оказывался далеко в стороне от заветных огней. Часами, в ночной тишине, смотрел он на далекий свет, притягивающий его, как свеча мотыльков, и твердил себе, как безумный, что обязательно дойдет, чего бы это ему ни стоило, иначе его безрадостная, унылая жизнь никогда не переменится.

Уже год его зоркий взгляд напрасно выискивал в море однообразных деревьев, покрывающих холмы, какой-нибудь приметный знак, ориентир, по которому можно найти таинственное место. Черный камень за год продвинулся ровно на шаг, и юноша, глядя на него, часто думал о том, куда так упорно, века напролет, стремится молчаливая громада. Не туда ли, куда и он сам? И какие желания таятся в его холодной непроницаемой глубине?

… Сегодня красное окно далекого загадочного дома светилось особенно ярко, и юноша в мрачном отчаянии решительно зашагал в его сторону по темному ночному лесу, полному пугающих шорохов и скользящих за деревьями неясных теней.

Свет вдали мелькал, не исчезая, и горел все ярче. Юноша рвался к нему, забыв про осторожность, и, внезапно налетев в темноте на пень, упал. Острый сучок распорол ему ладонь. Теплая кровь обильно закапала на землю, но сжав руку в кулак и стиснув зубы, он, не теряя времени, продолжил свой путь.

Огни сияли уже совсем рядом, как вдруг за своей спиной, среди таинственных ночных звуков, он различил прерывистые шаркающие шаги, будто за ним, поминутно останавливаясь, брел немощный, больной человек. Юноша спрятался за неохватное дерево и вгляделся в темноту.

Пригнувшись к земле и принюхиваясь, как собака, шла по его следам безобразная старуха с большой головой. Она всматривалась в капли крови, что темнели на мягкой земле, и что-то бормотала. Юноше стало не по себе, но когда бабка поравнялась с ним, он вышел из-за дерева и встал перед ней, не говоря ни слова. Злоба переполняла его: сейчас, когда до цели оставались считанные шаги, ему мешает эта старая ведьма!

Старуха, не разгибаясь, скособочила шею и глянула на него пронзительными прищуренными глазами. Она молча разглядывала высокого светловолосого незнакомца, худого и нескладного, со злым, ожесточенным видом взиравшего на нее, и, наконец, проговорила:

— Так вот ты какой… — Ее нежный, мелодичный голос журчал, как маленький весенний ручей, и, оглянувшись, юноша поначалу даже не понял, что это заговорила безобразная старуха. — Я думала, за века кровь королей разбавлена, и род прервался. Я глазам своим не поверила, когда увидела эти голубые капли…