А Лена уже примерно месяц как приехала к Дмитрию, оставив в Москве грудную Наташеньку. И всё бы конечно, ничего, да уж больно ребенок маленький. И офицерские жены судачат, шипят в сторонке — бабы есть бабы: «Вот сумасшедшая! И куда припёрлась, зачем?» «А Димке-то это надо?» «Да я тебе скажу, ради кого она припёрлась…» «Да ладно, да брось ты!» «Ой, перестаньте, девочки! Не бывает такого». «Ещё как бывает…» И до Аркадия какие-то слухи докатывались, и щекотали ему нервы, но было как-то не до того, или не хотелось, или боялся он чего-то, или просто думал всё время об Инне. А ещё через месяц, в сентябре (встреча датирована со слов самой И.С. Шершовой), Инна приехала, и стало уже совсем не до «скучишши». Особенно когда она уехала, почти не задержавшись. Совсем не скучно стало. Только очень грустно. Даже больно.
Есть особая версия о пребывании Инны в Канске. Сохранился дневник Александры Ивановны Стругацкой, который она вела, мягко говоря, не регулярно. Собственно это тетрадь с записями о здоровье маленького Арка, где вдруг спустя двадцать один год 10 августа 1951-го делается запись об Аркадии, об Инне, об их отношениях. Мама сетует на то, что Аркаша плохо выглядит, когда приезжает в отпуск, на то, что он редко пишет, и недоумевает, как это муж с женою два года живут порознь. Заканчивается запись словами:
«Это лето Инна уехала к нему на месяц, а могла бы и на два. Многого я не понимаю в их отношениях. Как-то они там?»
В другой тетради 14 августа записано:
«Сегодня Аркаша с Инной в Канске, Боря в Алма-Ата, а я одна. Грустно».
И 16 августа:
«Думаю пойти на „Евгению Гранде“, хотя денег всего 15 рублей. Никто не пишет. Боря где-то застрял в дороге. Аркаша утонул в семейной идиллии. Забыл обо мне. Ну, пусть, только бы они были счастливы».
Вот так. Семейной идиллии там не было, это мы знаем наверняка. Но вот на какой срок и с какой целью ездила в Канск Инна? Кого обманывала: мужа, свекровь или автора этих строк? Уточнять не хочется. Столько лет прошло! А к тому же была и ещё одна версия, автор её — Елена Ильинична (мамины рассказы запомнила Маша Стругацкая). Мол, Инна действительно жила в Канске добрый месяц и за этот месяц успела увлечь собою Диму, так что это он сначала изменил. А уж потом она — в отместку. Но нет никаких письменных свидетельств, до самого ноября.
Вот что поведает АН в очередном письме брату, написанном по-английски (сокращать не хочется — любопытно каждое слово!):
«Мой дорогой Б!
Извини моё такое долгое молчание, но ситуация здесь в Канске (я имею в виду мои личные дела, так же как и содержание моей службы) не даёт мне чертовой щелки времени или настроения писать кому- нибудь, а особенно тебе, потому что я знаю, что ты, как и я, не любишь сантименты, а если бы я написал тебе именно в это время, то моё письмо было бы переполнено всеми видами жалоб, сожалений и так далее и тому подобное. Кроме того, не было ничего существенного, о чем писать: всё в нашей бедной и жалкой жизни течет тупо и нескончаемо, меняется немногое, и мало что нравится.
Положение вещей здесь никогда не менялось с того времени, но моё сознание не может выносить твои безмолвные и, тем не менее, горячие упреки (забыл слово), и я решил написать тебе пару строк. Сначала о моей личной жизни.
Я хорошо накормлен, сплю крепко, пью мало. Работаю много, читаю много — а что за ерунду я читаю? Прежде всего — „Устройство Вселенной“ некоего Гурвича — блестящий обзор истории развития человеческих взглядов на Вселенную. Эта книга мне очень нравится. Думаю, ты уже её читал. Затем перечитал „Пьесы“ Островского — прекрасно, „Ещё одна победа“ американца — Уивера, если я не ошибаюсь — о событиях в США, имевших место в 1932, когда Макартур вышвырнул ветеранов, которые пришли в Вашингтон просить заработанные ими деньги. Что ещё? По-японски — „Дон Жуан в аду“ Кикутикана, „До и после смерти“ Арисимы Такео. По-английски: перечитал „Войну миров“ Уэллса, „Пиквикский клуб“ Диккенса и так далее. Это всё, полагаю.
Второе — моя служба. Здесь очень мало можно сказать — служба есть служба. Очень много работы, конечно. Сейчас я бушую над головами моих бедных учеников и давлю из них последнюю каплю масла. Они становятся худее и худее прямо на глазах, но даже не могут жаловаться — они слишком напуганы, чтобы поднять палец против меня. Я убиваю каждое пятнышко протеста в зародыше.
Так вот, здесь я заканчиваю.
Я, возможно, приеду в Ленинград около 24 января 1952, и тогда мы будем на некоторое время веселы и счастливы.
Здесь конец.
Целую тебя и маму.
«…Сплю крепко, пью мало» — это неправда. Сразу после отъезда жены спать он стал паршиво, а пить — регулярно. О чём и писал потом неоднократно. А в процитированном выше письме брату неслучайно повторяется как рефрен: «Здесь заканчиваю… здесь конец». К последним числам октября он приходит в такое состояние, когда ощущение конца — конца всему, — наваливается и нависает над ним неизбывно. Нет, речь вовсе не идёт о суициде — от этого он был гарантирован полностью. Возможно, на чисто генетическом уровне. Речь о конце целого этапа жизни, о готовности расстаться с прошлым, смеясь и негодуя, расстаться безжалостно и беспощадно, не озираясь ни на какие последствия.
Трудно сказать, раньше или позже пишет он первое после расставания в Канске письмо Инне. Письмо не датировано и ради мысленного эксперимента мы можем допустить, не слишком погрешив против истины, что пишется оно в один день с письмом Борису. Читать целиком утомительно. Вот характерная выдержка:
«Для меня нет других женщин, кроме тебя, у меня нет другой нежности, кроме нежности к тебе, и мне кажется, так будет до конца. Я стал равнодушен ко всему, кроме того, что связано с тобой, механически ем, пью, сплю, работаю, и только оставшись наедине с собой (теперь я понял, что значит это выражение), я начинаю жить, то есть думать о тебе. Правда, у меня нет вспышек буйного пьянства, чего я, признаться,
