Сомскин и сообщил: ПУТЧ.
Ещё звонила какая-то полоумная, косноязычная. Ничего не понял, что она трещала.
В 9.15 по Вернадского пошли танки. Штук сорок тяжёлых, штук двадцать десантных. Четыре остановились у заправочной станции напротив Пентагона, стоят. Сейчас 10.15 все прошли, кроме этих четырех. 10.30 прошла ещё колонна тяжёлых танков, штук 30. А лёгкие танки пришли назад — видно, не туда ездили. 10.45 прошла ещё небольшая колонна тяжёлых. От заправочной станции ушли четыре и с ними в хвост то ли бензозаправщик, то ли ремонтник. Сейчас там пусто.
14.40 танки идут и идут, тяжёлые и лёгкие, некоторые хоботами назад. Одни в маскировочной пятнистой окраске, другие темно-зеленые.
19.00 звонил Сомскин. Он был в городе. Белый дом забаррикадирован бетонными плитами. Рядом танки и БТ. Вокруг них толпа. Солдаты драться не хотят. Говорят, стрелять не будут. Кутузовский перегорожен баррикадой из грузовиков, троллейбусов, автобусов. Силаев объявил ГКЧП вне закона. Армия на территории РСФСР подчиняется правительству России.
20.08.91 — Закрыты все газеты вчера. Ночью звонили из „Независимой“, 4.30, но я не встал, а Крыса не подошла. (Очевидно,
21.08.91 — Много волнений вчера по поводу Егора и Тимура. Они были в бригаде самообороны у Белого дома. Тимур вернулся к вечеру, Егор к 7 утра. <…> Крыса спокойно купила молока, яйца, соль, спичек. По словам ЮЧ в его части города
14.30 восвояси ушла длиннейшая часть техобслуживания и цистерн, малыми подразделениями (по роте) уходят танки.
16.30 звонили ЮЧ и Сомскин. Хунта то ли арестована, то ли бежала („Рейтер“ и „Эхо Москвы“). Войскам велено вернуться к местам дислокации. За Горбачёвым полетели в Крым, он возвратился в Москву.
Finita (а навоняли на весь мир)».
Между прочим, в эти дни АН не пьёт ни грамма: сердечко шалило, ещё в начале месяца, и Юра запретил. АН обещал ему держаться до своего дня рождения и держался. Даже когда приезжал поэт Наум Коржавин. Посидели, чайку попили.
И вот и самая последняя запись:
«15.09.91 — Вчера: рвались из Новосибирского ТВ на предмет интервью. Отказано. Рвался Хайес, требовал рукопись. Едет на месяц в Израиль. Отказано.
Назавтра с Крысой в сберкассу. Деньги по
Вернёмся чуть-чуть к предыстории вопроса.
Вспоминает Мира Салганик
«Он далеко не всегда выпивал. Хорошо помню его рассказы: когда работали с Борисом — сухой закон. Строгий режим. Потом приезжал в Москву и говорил: вот теперь мне надо. И это могло быть два, три, четыре дня загула. Кличка у него была Центнер интеллекта. Так что надраться ему было довольно трудно. И я его напившимся не видела тогда. Только уже много позднее.
Я видела другое: он мог прийти в плохом настроении, в совсем чёрном настроении, выпить две-три рюмки, стать весёлым, разговорчивым, смешливым. Всякую чушь ему говорили, и всё было смешно. Но дальше этого не шло. Мог просидеть битых три часа, потом встать и уйти. Я же знала многих, кто, если садился к столу, то уходил уже только на карачках. С ним этого не было. Да, здоровье было фантастическим, но это ещё и характер».
Это — семидесятые.
А вот уже восьмидесятые — очень точная формулировка Юрия Соминского: «Выпивка входила в джентльменский набор его комфортного душевного существования — и никакого надрыва!»
Или Геннадий Прашкевич вспоминал, как, выпив на кухне в присутствии Елены Ильиничны, а то и вместе с ней — если по случаю какого-нибудь праздника, они потом уходили с АНом в его кабинет и там он, заговорщицки подмигнув, снимал с полки англо-японский словарь. Книга была издана в очень нестандартном формате — толстая, но узкая, и если выровнять её по другим корешкам, в глубине полки как раз оставалось место для бутылки. Коньяк из этого тайника был особенно сладок.
Но это определённо начало 80-х, когда Елена Ильинична ещё пыталась как-то бороться с вредной привычкой мужа. В последние лет пять она уже устала, смирилась и пила вместе с ним, но только вдвоём. В компаниях, с друзьями — практически никогда. Вообще АН не любил и по большому счёту не умел пить в одиночку. А ведь это один из самых главных признаков алкоголизма.
И, наконец, впечатления врача.
Вспоминает Юрий Черняков:
«Удивительная особенность его творчества. Вот заканчивается у них с братом работа, рукопись готова, отлежалась, и возникает жуткая депрессия. В эти моменты АН был совершенно неуправляем… Месяц-полтора — совсем глухое, депрессивное состояние, всё плохо, и тут болит и там болит, и глухое совершенно пьянство… В эти моменты мы с ним ругались, вот он сидит в этом своём кресле, а я хожу и долблю его: „Ну, что за хреновину вы порете!“ И он всё это терпит, всё это глотает. В очередной раз я прихожу, начинаю свою проповедь, и вдруг он рявкает. Значит, это появилась новая идея, или письмо от БНа, звонок от него или ещё что-то…
И так было каждый раз, кроме „Жидов города Питера“. После них уже не было отката, вся обстановка стала постоянно депрессивной.
А году примерно в 1988-м я предложил ему перейти на фармакологические антидепрессанты. Привёз лекарства. Он даже попробовал. Но эксперимент оказался недолгим. Через несколько дней, встретив меня, он разлил коньяк по стаканам, разбавил, как всегда, чем-то и сказал:
— Знаешь что? Лучше я буду вот так лечиться».
Теперь попробуем подытожить.
В конце семидесятых он ещё сам, по собственной инициативе иногда пытается отказаться от алкоголя на длительное время. Доказывает себе, что может, или хочет больше работать, или просто пугается ухудшения самочувствия и приступов депрессии.
Вот строчки из письма БНа сразу после встречи нового 1978-го года:
«То, что ты не пьёшь — это титанизмус и гигантизмус. А насчёт курения — когда приедешь, даю клятву, что буду курить не больше тебя! Пусть это будет мой вклад в эпопею воздержания».
